Александр Митрохин - Тоскливое очарование вещей

Каждая стадия формирования мысли проходила под своим особым клеймом, оставленным спектром белого цвета, которому по сути неоткуда было взяться – все было в абсолюте, в самом центре, в безвоздушном, бесцветном вакууме. Все было нигде и везде, одновременно мной здесь, несуществующим и не существовавшим когда-либо.

При рождении, как и у всех детей, глаза в этот раз привычно подернулись соленой пеленой, но, как принято считать, не от невероятной боли, которую приносил легким кислород: до этого незнакомый в чистом виде газ, ведь детям в утробе иногда приходится впитывать через тонкую, связующую с этим миром нить пуповины и более отвратительную дрянь, нежели воздух, пронизанный дезинфицирующим больничной палаты, и даже не от безвозвратной потери единства со своей матерью брызгали фонтанами нераскрывшиеся глаза. Все дети при рождении плачут из-за повторившегося с ними дежавю, от сожаления, что вновь увидели это несовершенство, что заколдованный круг никак не может прерваться, колесо не хочет останавливаться. Они плачут и истерят до того момента, пока все не забудут и не научатся говорить, но даже если и тогда они будут невзначай умываться слезами, так это от того, что они во сне или вспышками наяву глубоко внутри, на уровне глубокой мысли вспомнят все и осознают несовершенство, но будет уже слишком поздно, чтобы облечь все это в слова, визуальный ряд или еще какой-нибудь доступный способ выражения информации. Мысль будет томить их: кого-то долго, на протяжении многих десятилетий до конца жизни, кто-то забудет это уже с первым словом. Связано это с опытом того, кто находится внутри этого младенца. Но всё мы это знали, когда только родились. Все читалось в наших влажных глазах, и большинство из нас хотело это быстрее забыть, поскольку мы осознавали, что память дана нам в первые годы жизни как наказание, как страдание. Мы не невинны при рождении, может, наш новый образ да, но вот мысли отнюдь нет. Мы все те же блуждающие в бесконечном ничто потоки нерушимых атомов, с отпечатком томов прошлого, что сделает из нас в будущем либо монстров, способных выпустить обойму из винтовки в главного редактора независимой французской газеты, провозглашающей свободу печати, разместившего карикатурные рисунки на пророка на полосе своего издания; либо людей, убивающих в погоне за власть в стране, разрывающую на части соседние и заокеанские государства с целью установить или разрушить баланс сил в мире, подбираясь к границе своего противника; либо прошлое сделает нас готовыми безвозмездно отдать свою жизнь за жизнь другого в борьбе со смертельным вирусом, пришедшим из азиатской страны. Наше будущее – зачастую это наше прошлое. Поэтому, рождаясь, мы плачем и плачем постоянно, поскольку только ты один, окруженный наивной радостью глупцов, знаешь, сколько жизней ты унес вместе с собой, когда накануне умирал, или сколько ты растлил малолеток, лжесвидетельствовал, убивал в утробе своей, крал, издевался над родителями, и ко всей этой памяти прибавляется горечь сожаления о том, что тебе показали долю секунды с другой стороны небытия, то, что ты не увидишь еще целую земную жизнь, показали не запретный, но вместе с тем недостижимый плод, недостижимый пока только на эту жизнь. И, рождаясь вновь, ты плачешь, что тебя снова поместили сюда, на несовершенный, не останавливающийся земной шар, на котором тебя изнуряют стихии природы, главное – стихии чувств, их не потухающее пламя; а счастье, как мы его привыкли называть, на самом деле это всего лишь крупица, которую даже ни один микроскоп в мире, придуманный человеком, не сможет разглядеть, в отличие от того счастья, что мы видим перед своим рождением, показанное как мотивационный ролик, посылаемый для того, чтобы затем вновь окунуть нас поглубже в море зловоний, которые мы извергаем из наших внутренностей.

Новорожденные, наделенные опытом своей души, хотели бы все изменить в начале. Кто-то перестает дышать при рождении, чтобы вставить палку между спиц колеса, но умелый шлепок акушера возвращает его в несовершенство, кто-то пытается изменить глубинную мораль себя, но это напрасно, все равно что тщетная попытка захотевшего облить дерьмо флаконом дорогого парфюма с целью избавиться от вони, потому как мальчик, задумавший утопить своего братика в унитазе все равно пойдет и сделает это. Невозможно поменять погоду на холсте, нанеся поверх старого пейзажа новый слой краски, истинный творец все равно будет знать, что под ней. Дешевой ретушью не проведешь мастера. Нужно изменить душу, тот самый нерушимый божественный атом внутри. И способ только один: взять новый холст и писать заново. Поэтому и стираются все глубинные мысли, кроме одной (все остальные приобретенные), потому как если сотрешь ее, то не будет всех остальных. Мы всю жизнь живем и думаем, что чего-то не хватает. Смотрим в окно и тоскуем по тому, чего нет в этот момент. Тоска – подруга всех в мире чувств, событий и предметов, нас всегда что-то покидает: тоска по времени, по любви, любви ушедшей, случившейся, несбывшийся, тоска по друзьям, по родине, тоска по пронзительно холодному ветру Исландии, по ее сыпучему вулканическому пеплу, тоска по церковному пению в соборе Сакре-Кер, тоска по дружбе, тоска утраты, тоска по вечности, показанной перед самым началом. И в разные моменты жизни она может казаться всего лишь ассоциацией с линейными жизненными кадрами, но как закономерность она везде. Повсюду оно – тоскливое очарование вещей.

Олегу было двадцать пять в момент его осознанного знакомства со своей душой. Все, что было до этой черты, было его долгое бессознательное – время небытия в блуждании сквозь бескрайнюю пропасть мыслей, воспоминаний и поступков, вспыхивающих за шифоном плотной мороси времени. До этого года он отодвигал от глаз невещественную многослойную материю, пробираясь сквозь череду лиц, мужских и женских форм, перебирал и ощупывал их, как на приеме у врача, но с куда более интимной целью. Все его естество любило правильность и симметрию изгибов тела, и каждый вечер обязательно нового.

Олег жил в квартире в одном из последних домов по улице Толстого, где на фасадах история рождалась в современности, становясь осязаемой в античных статуях и ордерах. Привычные для Парижа османовские дома получили здесь вторую жизнь. Серый фасад, черная крыша, мансардный этаж были украшены богатой лепниной, десятками кариатид и титанов, инкрустированы статуями богов, следящими сквозь прозрачные окна за небожителями, что обитали внутри. Большая жилплощадь в самом дорогом и престижном комплексе города была подарена матерью, покровительницей и единственной женщиной, которую он уважал и перед которой благоговел. Все остальные были тусклым ее отражением, дешевой копией, слабым отблеском того величия, которое он видел в ней, именно этой нетождественностью он и давал объяснение неутихающему вихрю, проносящему перед ним вереницу мужских и женских тел.