Александр Митрохин - Тоскливое очарование вещей

В последний день учебы, встав с постели, преподаватель был объят непонятным для него новым концентрированным чувством, вобравшим отголоски каждого по чуть-чуть и дошедшим до абсолюта. Вихрь, водоворот непомерного желания, тоски, любви, радости и горя, их истерия, агония, сотрясали его из чувственнородного кратера, закручиваясь воронкой внутри, готовой вовлечь в себя все живое.

Четверг был вечером их встреч. Обуреваемый сантиментами, он надел лучший костюм, новую шляпу, сбрызнул бороду горьким ароматом духов и стал жить в ожидании сумерек, в предвкушении катарсиса, который по его собственной логике ему должно было принести задуманное резюме сегодняшнего последнего променада. Долгие минуты, складывавшиеся в часы, томили, словно солнце вялит виноград в несобранной лозе, морщиня его и увеличивая концентрацию сахара. Время так же усиливало чувства. Медленное, текучее – оно, как пазл, собирало день секундной стрелкой, и когда картинка сложилась, учитель вышел из дома.

В школе он провел урок, выдохнув с облегчением, что тот закончился, попрощался с коллегами и отправился к привычной беседе. Как обычно, по истоптанной дороге шли двое друзей: белокожий отрок и тридцатилетний долговяз, как дерево и тянувшийся к нему росток, но последний уже не тянулся к высокому брату: он обратился в сторону света, уже не нуждаясь в покровительстве и ощущая чувство всеобъемлющей свободы и власти красоты, которую подчеркивало весеннее солнце. Сумерки все никак не хотели ложиться на город, поэтому привычного таинства поднятых тем не получалось. Разговоры были о красоте природы и человека, о продолжении одной в другом, о поле, о продолжении одного в другом, о единстве и объединении.

За этими речами двое подошли к углу двора, и юный герой повести, в противовес привычному «до свидания», сказал, что мамы сегодня нет, и раз уж это последняя встреча, он готов угостить учителя чаем.

Они поднялись на пятый этаж, открыли дверь, повернули замок, и, даже не попив чая, вихрь из чувственнородного кратера, возникший еще утром, поглотил Олега. Но было ли это насилие, когда ученик пригласил вожделеющего учителя, видя очевидность его желания, заведомо зная, для чего он идет, наблюдая, как дергается его губа, словно у просящего молока кота, когда кокетством он отталкивал его философские речи, когда диалоги о божественности стремились его трудами к красоте земной, человеческой, переходя в плоскость собственной заигрывающей персоны, когда он улыбался не по естеству, а театрально, когда он по-взрослому осознанно и самостоятельно поддерживал эти встречи и прятал их в своем молчании (не рассказывая о них матери)? Кто больший насильник: Лолита или Гумберт?

Память вселенной не запечатлела в том атомном вихре, отнявшим физическую невинность, слез или непонимания Олегом действительности. Остался лишь кадровый снимок, короткий диафильм желания и похоти. Только вот чьей? В ком сидел зверь? Зверь, бесспорно, присутствовал в той комнате, где совершался грех, смотрел сторонне и одновременно был в нем. Только в ком?

После сцены были уход опустившего глаза учителя, взгляд мальчика на спину не обернувшегося наставника, а после слезы, причину которых Олег не смог понять. На слезы, как на крик, пришла на утро мать. После – вихрь сна. После – суд над растлителем. После – снова сон и десяток с лишнем лет желания забвения.

И потом они долго рассуждали вместе с матерью, что есть секс, приходя к выводу, что секс есть все, как водопад цвета, льющийся на тебя в начале жизни. Но только секс по ту сторону, где рождение цветного спектра, – ничто, а здесь он представляет собой причину движения всех атомов – первооснова. Секс толкает людей на безграничную череду мыслей и поступков, как великих, так и самых маргинальных. Занимаясь им, необходимо стремиться к идеалу (не идеальной позе, конечно), как Манн стремился к совершенству стихосложения своей прозы. Секс руководит всем нашим естеством, выполняя роль топлива в жизни. И тогда в голове возникает вопрос о месторождении этой нефтяной жизненной силы. Где амфора вина сладострастия? Кто откупоривает ее и для чего?

Секс есть в каждом кольце цепи наших поступков. Рассуждая, в нем можно найти отправную точку субъективного, ограниченного определенными временными промежутками пространства. Но только ли в этом мире он главенствующий? И раз он так всемогущ, не создал ли он всю вселенную, и даже ту, скрытую от нас ширмой создателя?

Мать с сыном рассуждали и пытались обесцветить осадок того трагичного рандеву, сделать его неспособным исказить восприятие дня сегодняшнего. Елена считала своим долгом вычеркнуть из истории сына прошлое, связанное с тем эпизодом, и не хотела, чтобы картина половой жизни была испорчена весенним вандализмом. Поэтому вела беседы о сексе не как о греховной составляющей нашей жизни или как о чем-то постыдном, а старалась, чтобы нагота и естество пола не казались омерзительными и могли взрастить только красоту.

– Мир есть пол. Он исключительно красив, как и нагота. Он был един, но кто-то повелел так, чтобы он распался. И теперь мы пытаемся найти свой, подходящий нашему, – говорила Елена.

Заостряя взгляд на ядре, Елена постепенно увеличивала его площадь, образовывая все новые и новые соединения красоты, эстетики и главным образом любви – ее любви.

Мать с сыном любили друг друга благоговейным чувством. Олег чувствовал непреодолимое влечение к разговору с ней, который каждый раз заканчивался поцелуем и обязательным утверждением, что он самый лучший, и любовь матери все для него сделает.

Отрочество было для него страницей абсолютной идиллии красоты и женской любви. Елена не останавливаясь открывала для него новые грани мира, наполненные поэзией женского и мужского тела, не ставя между ними границ, давая тем самым выбор. Венера Виллендорфская, Юдифь Климта, Мадонна Литта с обнаженной грудью, скульптура Давида с совершенными формами рисовали в его воображении мир неумолимой и подавляющей первородной красоты. При этом, исследуя взглядом мазки кисти в портрете Магдалены Вентура, он находил на картине лишь превосходство женщины и ее сына, которого она кормит грудью. Мужчину же, который стоял на заднем плане полотна, несмотря на оправдательные попытки матери, Олег даже не удостаивал называть отцом. Он считал второстепенный персонаж ничтожеством, объясняя для себя это тем, что художник всегда изображает главное впереди. Вот оно, открытое всему миру совершенство слияния Матери и Сына! Вся красота нарочито неприкрыта! И все эти поиски ложных символов, метафор, сокрытого смысла в художественных жанрах и чтение между строк, казались для него всего лишь желанием искусствоведов вдохнуть вторую жизнь в произведения и повысить их ценность.