Александр Митрохин - Тоскливое очарование вещей

***

– Первый орган, который видит другого и который, пожалуй, эмпирически главный – это глаз. От него редко утаишь истинную красоту. Я увидел тебя сегодня и понял, что ты удивительна в своем неповторении, – и Олег лукавил. – Ты спросишь, встречал ли я красивее тебя? Пожалуй, нет, – так он говорил каждой и неизменно врал раз за разом, а наутро единственная женщина, остававшаяся в его памяти, была только мать.

– Ты знаешь, мою мать звали почти как тебя – Елена, – после первого глотка Cheval blanc, вспомнил Олег о своей матери.

– Меня тоже зовут лена, – ответила девушка, которую он встретил сегодня у ресторана.

– Это не одно и то же!

Елена была синонимом красоты и начала всех простых и сложных частиц на земле, а лена просто именем, как вино бывает просто вином или же родником наслаждения – великим вином может стать не каждое. Мысленно следуя по этому ассоциативному ряду от Елены к красоте, от красоты к величию, от величия к великому вину, Олег сегодня заказал непривычный букет, желая почувствовать вместе с ним неувядающее с годами дыхание красоты своей матери, хотя константным вечерним спутником был мужской Шатонеф-дю-Пап. Папская тиара на бутылке «отцовского» вина словно короновала Олега в стенах интимной Сикстинской капеллы его души. Он пил вино и мысленно примерял на себя символ власти над всеми тремя мирами, тремя стихиями, тремя вселенными: отец, мать и он – вот они на картине Хосе де Рибера, а Олег за кадром, сторонний наблюдатель в папской тиаре. Коронуя самого себя, он думал, что когда-нибудь сможет перенести свой папский дворец в другую резиденцию, как однажды тот перенесли в Авиньон. Сможет поселиться с какой-нибудь леной в загородном доме, любить жену, тещу и детей, пить и строить свой Шатонеф-дю-Пап и забыть о новых и прошлых Cheval blanc.

До двадцати пяти лет Олег практически не помнил себя. Конечно, эти годы не выпали бесследно из его жизни: его образование, воспитание, периодический спорт – встречались каждый день отражением в зеркале, на работе и в отношениях с людьми. Казалось, он уже окончательно смог вырваться из того весеннего вихря, и душа вновь родилась обновленной личностью, как в один момент воздушная воронка появилась вновь в его жизни и увлекла в себя мать и вместе с ней ее любовь.

Она села в лодку Харона и уплыла, не простившись, покинув рыдающего сына у орехового гроба. Он выл, ждал, он пел внутренним профундо глубокую печаль и верил, что на волнах этой мелодии она приплывет к нему обратно. Он верил, что Харон будет милосерден, он ждал, что античные музейные боги его детства, в которых уже никто не верил, отдадут ему его Елену Троянскую.

В том каннибальском вихре Олегу, словно в наркотическом сне, виделись герои греков, их боги, их немые копии. И, поглощенный снова в эту карусель, он вспоминал, как с матерью проходил залы музеев Ватикана, получая уроки красоты и совершенства на примере античной скульптуры. Он комично-опасливым шагом сторонился бронзовых статуй с пустыми глазницами, от которых пробегала по спине дрожь, замирал у бархатистых тел атлетов. Именно там, в зале скульптур Ватикана, впервые перед ним открылась красота мужского тела: бог Нила, оперевшись на Сфинкса, лежал в застывшей тишине, сотрясая гением красоты весь мир Олега. Волнами густой змееподобной бороды, обнаженным торсом с мощной грудью, крупными икрами, головой, склоненной набок, древний Бог обрушился на юношу совершенством пропорций мужского тела. «Скульптура неподвластна старению, красота вне времени – истинная красота. Старцев с густыми бровями и бородами изображали только с непревзойденными телами и нетронутыми временем лицами, словно они застыли в пространстве бытия в назидание о главном в этом мире – красоте», – доносились слова Елены из воронки прошлого.

– Я люблю тебя, – сказал Олег над могилой матери и кинул горсть земли на уходящий в ничто гроб, над которым вскоре сомкнули свои объятья цветы гиацинта.

И это, пожалуй, было последнее признание в любви в его жизни.

После он стал жить один – один в жизни – один без матери. Ходил обедать один в тот же ресторан, уже без матери, ужинать один, хоть и в компании людей. Спал один, представляя, что именно она запускает тонкие пальцы в его курчавую смоль, а не очередная подделка климтовской Юдифь или реплика бога Нила. Он постоянно целовал щеки матери в отражении других лиц.

Когда сын был ребенком, потом уже тощим подростком, Елена часто ходила по дому совершенно без одежды. Он наблюдал, как ее грудь, всегда большая и упругая, поддается движению тела. Смотря на крупные соски, завораживавшие его, он считал, что только такими они и должны быть, отождествляя их с наготой непорочной девы, как если бы та оторвала маленького сына от своей груди. Фигура матери с темным треугольником внизу живота, с круглыми ягодицами и тонкой талией были принципиальным эталоном красоты в его мире. Обладая хорошим художественным вкусом, развитым путем созерцания тысяч предметов искусства, он все равно понимал всю красоту женской природы античности и современности только в отождествлении с первообразом женского начала, которым для него являлась его мать.

– Ты мой Аполлон, – так она называла его, когда он забирался к ней в постель. – Ну и пусть, что он был златокудрым и сребролуким, но его мать смотрела на него теми же глазами, что и я сейчас! А меня, наверное, стоило назвать Латона! – смеясь, с любовью говорила Елена.

Ей казалось, что мир единства красоты и гармонии стали воплощением в ее сыне. И в его двадцать лет, когда она заходила к нему в душ, она не стыдилась своих восторженных взглядов, как, собственно, и он не стыдился их. Его формы вдохновляли мать, заряжая на весь день лучше, чем любой антидепрессант или энергетик. Она могла часами, не скрывая этого, разглядывать голое тело сына, словно рассматривая античного бога, как он читает книгу, сидя в кресле, создавая череду складок на подтянутом животе. Он знал, что мать смотрит, и видел, какое блаженство это ей доставляет. Олег переворачивался с боку на бок, желая принести к ее столу эстетического удовольствия большее визуальное наслаждение. Елена срежиссировала для себя незавершающийся фильм из бесконечной череды кинематографично-жизненных кадров. Мать с сыном проводили долгие вечера совместного любования, словно были в картинной галерее, где воочию наблюдают, как эволюционирует мастерство художника в их живой студии, где мастерами были они сами, а картины писали своими телами.

– Каждый изгиб твоего тела прекрасен! Посмотри на свои руки: пальцы длинные, как у пианиста, а мышцы мощные, как у атлета, метающего копья. Твои ноги под тяжестью тела создают мягкие изгибы и одновременно упругие формы. Ты желанный кусочек Бога, которым хотела бы обладать каждая.