Светлана Гершанова - Вольные хлеба

Вылетают три Колиных перевода, и мне не по себе – вдруг он подумает, что это моих рук дело?

На ноябрьские праздники нас на неделю отпускают по домам.

Перед самым отъездом Нина Аверьяновна останавливает меня и просто светится от радости:

– Света, решили зачислить тебя. Одному парню не понравилось у нас, он уезжает. Освобождается место.

– Правда?! Какое счастье! Спасибо вам огромное! – У меня слёзы на глазах…

– Выписывайся, снимайся с партийного учёта и приезжай. Только смотри, не опаздывай.

– Ни в коем случае! Спасибо!

В моём родном городе царила осень.

Бульвар на Пушкинской осыпал листву на гаревые дорожки, Дон блестел на солнышке каждой своей волной…

Всю эту золотую неделю счастье переполняло меня и выплёскивалось на всех окружающих.

Я сообщала всем, всем, всем, что меня зачислили на Высшие в стране Литературные курсы, зачислили!

Да, два года в Москве, отдельная комната, сто шестьдесят рублей стипендия, и такие лекции! Конечно, хватит денег! Какой разговор!

Побывала на радио и на телевиденье, в издательстве и в журнале. Все радовались за меня!

И на свою родную проходную пришла к концу работы, и ещё и ещё раз рассказывала всем, как это здорово – жить и учиться в Москве. И опять все радовались за меня! Все, да не все.

Была у нас одна женщина-конструктор, такой же «заблудившийся трамвай», как и я.

Как-то она попала в редакцию газеты, и рассказывала с завистью – какие они все раскованные – ходят, курят, сидят на столах…

Не стала разочаровывать её – вот уйдёт красивая женщина, они сядут за свои столы, и станут просто делать газету, с обязательными материалами, часто не интересными им, с невозможностью сказать что-то своё или по-своему.

С начальственной правкой, с которой не можешь не согласиться, с начальственными упрёками, что не можешь писать живо о том, что тебе не интересно. Была я однажды невольным виновником и свидетелем такой выволочки.

Я-то была вольным стрелком, свободным художником, я могла писать только о том, что мне интересно! Правда, интересно мне было всё…

Я бросилась к ней, как только она вышла из проходной:

– Ты знаешь, какие у нас предметы? История искусств, история кино…

– Зачем ты мне это говоришь?

– Мне казалось, тебе это ближе, чем другим.

Она повернулась и ушла, не прощаясь.

Маму я давно не видела такой счастливой. Она тоже рассказывала всем, всем, всем, что меня зачислили.

– Отдельная комната в Москве на два года! Она так рвалась в Москву, хоть на неделю, хоть на два дня! И стипендия – сто шестьдесят рублей, как её зарплата.

– Вы же сначала говорили, что её не приняли, потом – что кандидатом, – недовольно прерывает её жена моего брата.

– Ну да! А теперь зачислили. И не надо будет трогать деньги, что она столько лет откладывала, как говорила – на вольные хлеба. Ещё пригодятся после курсов, чует моё сердце – не вернётся она на свою фирму.

– За много лет – это сколько же можно было денег собрать! – задумчиво произносит моя золовка.

А мама говорит как-то, между прочим, что брат давно мечтает о машине.

– Но денег, конечно, нет, тратят по мелочам. Хотели занять у родителей – не вышло.

– Мам, давай, я ему займу, я же два года могу не трогать свои деньги. И после курсов – они мне нужны не сразу, будет отдавать рублей по сто в месяц.

Брат был счастлив. Господи, сколько счастливых людей было вокруг меня в эту неделю!

– Но смотри, когда я кончу курсы, ты каждый месяц будешь отдавать мне по сто рублей. У меня никаких денег не будет, никто меня не ждёт с публикациями и гонорарами на блюдечке с голубой каёмочкой.

– Какой может быть разговор!

В Москву я везла, в основном, неоконченные рукописи, целый чемодан. Своя комната, это сколько можно всего написать!

Мне сказал один пожилой поэт в Коктебеле, когда я просила настольную лампу в комнату в дальнем флигеле:

– Светлана, сюда едут не за этим.

Я ехала «за этим» и туда, и в Москву.

Странно, не было никаких предчувствий, на этот раз моя интуиция обманула меня, молчало моё чуткое шестое чувство. Наверно, я была слишком счастлива. И никак не могла понять, что говорит Нина Аверьяновна, как это меня не зачислили?

– Света, мы очень хотели, поверь. Но приехал секретарь союза писателей той республики, откуда у нас второй кандидат, и устроил скандал в ректорате:

– Почему зачисляете какую-то девчонку, а мой парень остаётся за бортом?!

Его и зачислили.

– Как же… Я ведь выписалась и снялась с учёта! – сказала я, будто это было самое главное.

Маме решила не сообщать. И никому в Ростове, хотя, конечно, на зимних каникулах Толя Гриценко, наш ростовский поэт, мой сверстник, который учился здесь на законных основаниях, рассказал бы всё и всем.

Но я не думала об этом, надо было думать, как дожить до этих каникул. На декабрь месяц у меня были деньги за квартиру, больше ни на что. Я поехала в Бюро пропаганды.

– Вы поэтесса? У нас этих поэтесс… И поэтов тоже. Вы ведь на ВЛК? Стипендии не хватает?

– У меня нет стипендии, я – кандидатом. И общежития тоже нет, снимаю квартиру.

– Там есть телефон? Хоть это хорошо.

– Знаете, я в Ростове много выступала от Бюро пропаганды.

– Ростов это Ростов, а Москва это Москва. Будем иметь вас в виду.

Сколько лет потом, после ВЛК, Бюро пропаганды буквально держало меня на плаву! Но когда это ещё будет…

Все окружающие знали, что меня не зачислили, обещали, но не получилось. Парень, которого я помнила только в лицо – может, по Переделкино, взял меня за рукав в ЦДЛе:

– Говорят, ты совсем без денег?

– Правда. Совсем.

– Приходи после занятий ко мне в журнал, будешь отвечать на письма. Сможешь?

– Конечно! Спасибо, приду завтра же. Какой адрес?

Он дал мне две рукописи. Ту, что потоньше, начала читать прямо в метро. Господи, оказывается, я понятия не имела, что такое настоящая графомания!

Я очень разозлилась. Размазала по стенке сам сюжет, посмеялась над нелепыми диалогами, посоветовала переписать от руки несколько рассказов, скажем, Чехова, или Фолкнера, или Гоголя – на выбор.

Это потом, наученная горьким опытом, прежде, чем открывать чью-то рукопись, я спрашивала:

– А вы сможете выдержать то, что я скажу? Я ведь без анестезии.

Выдерживали не все.

Вторая рукопись меня порадовала. Были какие-то огрехи в стиле и композиции, но она была живая! Я посидела над ней два вечера допоздна, и отнесла в журнал.

Редактор читал коротенький отзыв, и на лице у него было полное недоумение. Посмотрел на меня внимательно, и взялся за второй. Теперь на его лице была досада, и чем дальше он читал, тем она проступала отчётливей.