Ксения Фрида - Жёны Ра

– То есть мы как бы все время балансируем? Уходим от смерти?

– Да, мы выбираем жизнь. А если этого не происходит, то обостряется наша тяга к разрушению.

– А если смерть – это не конец?

– Что ты имеешь в виду?

– Что смерть – не конец. Что, если она означает распад физического тела, но не души, не психики?

– Это как у буддистов, что ли, или в эзотерических трактатах? – спросила я с усмешкой, но Джамиль выглядел серьезным.

– Неважно. Главное, что за смертью не то, что мы ожидаем. Не пустота, а перерождение.

– Ну, в любом случае физическую оболочку ждет распад. А психика тяготеет за телесным. Мы же реагируем на то, что происходит с телом. Поэтому как неорганика тело всегда будет чувствовать «конечность».

– У тебя была депрессия?

Я не успела ответить. В зал влетел Вик. Он двигался быстро, стремительно, раздавая на лету разные указания, иногда совершенно бессмысленные.

Вик одобрительно похлопал Джамиля по плечу.

– Молодец, Джамиль, сам МИД способствует продвижению культуры, – сказал он, указывая на холсты, хаотично разложенные по залу.

– В каком смысле?

– А ты не знаешь? Джамиль работает в Министерстве.

– Серьезно?

– Что ты несешь, Вик? Сейчас она подумает неизвестно что. Да, я работаю в МИДе, но просто специалистом. Я не министр, если что.

Он вытянул из кармана джинсов визитку, на которой значилось «Джамиль Газаль, специалист первой категории», и протянул ее мне.

Я быстро сунула визитку в сумку.

– Лиза, у Вас какие планы? Поехали с нами?

– Куда?

– К нам домой, – он кивнул в сторону Ари, – Мы не ужинаем в ресторанах. У нас дома свой шеф, сейчас он готовит утку под грушевым соусом. Есть бутылочка шабли. Вы в отеле живете или у друзей?

– Можно на ты. Я остановилась у подруги.

– Ну вот, – Вик сразу же, по-московски, подхватил просьбу перейти на ты, – поужинаешь с нами и вызовем тебе такси. Или можешь остаться у нас, поспишь в зале.

Ари вдруг подала голос:

– Вик каждого нового художника зовет на ужин. Это традиция. Мы сейчас скинем геотег, просто перешли его подруге, чтобы тебе было спокойнее.

Ари, по-видимому, привыкла к такому образу жизни. В ней напрочь отсутствовали снобизм и врожденная уверенность, свойственная людям с деньгами, но деньги Вика уже сделали свое: постепенно она впитывала образ его мышления, становясь все снисходительнее. Шеф-повар на дому, дорогущее шабли, богемные тусовки и шикарные тачки. Разница была лишь в том, что Вику это принадлежало по праву рождения: по праву десятка московских квартир, сетевого бизнеса отца, недвижимости в Европе, собственной галереи и десятков тысяч евро на счетах. Ари это принадлежало лишь по праву владения Виком и любую неординарную женщину она воспринимала как потенциальную угрозу.

Я переслала Дине геотег. Вик и Ари поехали на лексусе, а мы с Джамилем сели в фольксваген.

– Ты очень молодо выглядишь. Очень юной. Я бы никогда не подумал, что…

– Спасибо, Джамиль.

Мы переглянулись, улыбнувшись. Я чувствовала, что он хочет сказать что-то еще.

Итак, что мы имеем? Он красив, умен, хорошо воспитан, сдержан, работает в МИДе и имеет в друзьях богатого московского сноба.

Что тянуло меня сюда? Влечение? Поднимающееся из сонных недр, оно жаждало моего внимания. Но не к мужчине, это слишком просто. Это было нарастающее влечение к жизни.

Или смерти. Разобрать точнее я не могла.

На следующий день Джамиль пригласил меня на Чистые пруды. Я надела длинное твидовое пальто, павловопосадский красный платок и ботфорты, вид Джамиля говорил о том, что он не ездил домой и весь день провел у Вика. Для Джамиля Чистые пруды – это ничто. Для меня это воспоминания о детстве, мороженом за три рубля, драках с двоюродной сестрой за красный велосипед и новых белых кроссовках.

– Тебе идет этот платок.

– Спасибо. Кстати, Чистые пруды – мое любимое место в Москве.

– Почему?

– Не знаю. Воспоминания о детстве, наверное. Кстати, ты знаешь, что раньше пруды назывались погаными? Может быть, потому, что туда сбрасывали нечистоты, или потому, что там молились язычники. Потом пруды почистили и забыли о старом названии.

Мы прошли по центральной аллее, выпили кофе и добрались до Покровки.

– По Покровке? – спросил Джамиль.

– Нет, давай дойдем до белой стены.

– Москва – белокаменная? – улыбнулся он.

– Да. Ты учился в Москве?

– В РУДН

– А на каком факультете?

– На фармацевтике.

Это никак не вязалось с его внешностью, манерой говорить и уж тем более работой в МИДе.

– И что? Как же лекарства?

– Я не доучился. Бросил.

– Почему?

– Не знаю, не смог учиться, и все.

– На каком курсе?

– На последнем.

– Что? Но кто же так делает?

Он пожал плечами.

– Кто-то делает. Я, например. Не стал писать диплом и все. Вот твоя стена.

Мы приблизились к ровной каменной гряде серого цвета.

– Ты знала, что видна только часть? Стена уходит вглубь на полтора метра, – он показал руками в воздухе, – но кто-то решил, что раскапывать и сохранять все это будет нецелесообразно.

– Ты был на каких-нибудь культурных развалинах в республике?

– Культурных развалинах – хорошо сказала, – он рассмеялся. – Был много где. В Пальмире был.

– И что ты там чувствовал?

– В тот момент казалось, что ничего, но несколько лет спустя те места начали мне сниться.

– И что там было? Во сне.

– Разное. Иногда снилось, что я старый беззубый старик, а иногда, что бесцельно брожу по пустыне, умирая от жажды.

– У тебя есть братья или сестры?

– Только двоюродные. А у тебя?

– Тоже нету. Со скольки лет ты живешь в России?

– С шестнадцати. У меня такое ощущение, что я на допросе.

Погода испортилась, и из тяжелых туч, словно огромные насекомые, хлынули пушистые хлопья снега. Они облепили нашу одежду, лицо и волосы, и мы стояли возле стены совершенно одни, окруженные пустым амфитеатром, и смотрели друг на друга.

– Когда ты увидела меня в первый раз, у тебя не было ощущения, что мы уже знакомы?

– Зачем ты спрашиваешь такие глупости?

– Просто спрашиваю.

– А если было? Это что-то значит?

– Может, и значит, а может, и нет.

– Ну так определись, значит или нет.

– Скорее да, чем нет.

Я не хотела давать ему играть в эту игру. И не хотела признаваться, что такое ощущение у меня было. Словно я уже видела все это, но такое бывало и раньше, задолго до Джамиля, когда я только начала делать первые наброски итальянского храма Сатурна, иорданской Петры или древних Норий в Хаме. Я делала линию карандашом, добавляла цвет пастелью, растушевывала мазок, и все оживало.

Я видела города, древние, как сам мир, города – ровесники Вавилона и библии, Клеопатры и пророка Иоанна, в которых языческие храмы из темного базальта чередовались с острыми минаретами мечетей, а те – с христианскими святынями, нередко оказывающимися святынями мусульманской стороны.