Ксения Фрида - Жёны Ра

Я слышала шумный гомон базара, замолкающий только к ночи, крики мужчин и звуки ударов по меди. В убранстве цветных мозаик витали запахи специй и овощей, грязные пальцы торговца перебирали деньги, улочки сужались по направлению к центру, а море жадно приникало к разгоряченному побережью от Латакии до Александрии.

Эти места тысячелетиями прикрывают правду и живут так, словно в них отыщется место каждому, кто отважно бродит по свету в поисках ответов на вопросы. Ведь именно здесь, на Востоке, наслаждение жизнью и правила жизни сурово идут рука об руку, и все происходит с каким-то особым размахом: строительство городов, храмов, свадьбы, рождение детей и смерть; все здесь создается с особенной глубиной и величием и уничтожается точно так же, с особым размахом и жестокостью, как были взорваны жилые кварталы и стерты с лица земли великие памятники культуры, ведь даже языческим статуям Тихе, мирно спавшим под этим солнцем тысячу лет, отрубали головы.

– Нет. Я не почувствовала ничего такого. Знаешь, – продолжила я, видя, что его тело напряглось, отреагировав на ложь, – один мой знакомый, он астролог, только не смейся, он всегда говорит, что место может притянуть человека, хотя, в ином смысле, это значит, что человек не случайно тянется к тому или иному месту, а словно носит в себе связь с ним.

– У тебя есть связь с какими-то местами?

– Ты же видел мои рисунки.

– Погода испортилась, давай вернемся назад, здесь недалеко есть неплохой бар.

Мы зашагали прочь от стены. Бар был маленьким и уютным. Внутри сверкала гирлянда. Джамиль помог мне снять пальто и повесил его на плечики, а затем выбрал столик около окна. Мы взяли два лагера. Мне хотелось задать ему побольше вопросов.

– Почему у тебя нет девушки, Джамиль?

– Не получается. Наверное, я чего-то не понимаю в женщинах.

– Но ты же ходишь на свидания?

– Хожу. Недавно ходил с одной, побродили по Воробьевым горам, подарил ей браслет.

– Но?

– Но чего-то не хватает. Давай не будем об этом сейчас говорить. Лиз, а где ты училась?

– В Питере на культурологии и один год в Италии.

– В Италии? Ты не говорила об этом.

– Это было на втором курсе по программе обмена. Одно из лучших времен в моей жизни.

– Почему? Тебе там так понравилось?

– Палермо – самое теплое место, где я когда-либо была. И самое загадочное, и самое грязное. Но Италия мне совсем не понравилась. Я плохо знала итальянский, преподавателям было на это наплевать, да и сами итальянцы очень своеобразные. В Палермо любят вкусно поесть и не сильно напрягаться, – я сделала паузу. – Кстати, в Палермо мы жили у одного довольно известного итальянского художника, который жил там только из-за хорошего климата. Он страдал астмой.

Художник был уже в годах и недавно развелся с третьей женой. Она была русская. Может, только поэтому он и пустил нас на съем.

Каждый раз, когда на город опускалась послеполуденная жара, или пеникелла, Лука Гамбини протискивался между массивными столами, заваленными засохшей краской и кусками эскизной бумаги, к окну на западной стороне дома, раздвигал плотную штору и впивался глазами в окно напротив до тех пор, пока там не показывалась темная голова Арнеллы, ее голые ляжки и большая грудь, едва прикрытая тонким куском ткани, именуемым топом. Эта немая оконная интрижка длилась несколько месяцев.

Двадцатилетняя дьяволица знала о нем все. Он об Арнелле – ничего, кроме того, что она была женой банкира и ездила на маленьком красном кабриолете то ли на шопинг, то ли на шейпинг, ведя обычную жизнь ничем не занятой бездетной богачки. Лука задвигал шторы, восклицал «Мама Мия! Я слишком стар для всех этих баб!» и шел на кухню, чтобы сварить к обеду перепелиные яйца.

Но в какой-то момент Арнелле надоело препятствие в виде улицы, и она направилась прямиком к художнику, захватив с собой горячее сердце, холодные коктейли и предложение о работе. Интерьерная картина для их с Марчелло гостиной. Что говорить, господин Гамбини не устоял. Арнелла была молода, ненасытна и страстно влюблена. А художник был стар, грузен и заканчивался после каждой любви.

Однажды ночью он постучал в мою комнату громко и отчаянно, и когда я открыла, заговорил сразу по-английски:

– Лиз! Помоги мне, умоляю! Эти бабы. Ты даешь им палец, а они высасывают из тебя всю душу, – для уверенности он показал мне указательный палец. – Мне скоро исполнится пятьдесят восемь! Неужели она не может найти себе молодого любовника?

Мне стало его жаль, хоть он и заслужил эти страдания. Мы прошли на кухню, достали из морозилки водку и разбавили ее грейпфрутовым соком.

– Послушай, Лиз, сегодня ночью муж Арнеллы уезжает в командировку, и она намеревается прийти сюда, сюда, – он сделал акцент на слова «сюда» и направил указательный палец на старый паркет, – чуть ли не с чемоданом. Это все совершенно неправильно!

– Знаешь, Лука, ты сам виноват во всем этом.

Из его могучей груди вырвался стон, похожий, на детский, и он протараторил на итальянском что-то вроде: «Ну конечно, я знаю, душечка, что я виноват во всем сам. Но что я могу поделать?».

– Ты можешь мне как-то помочь, Лиз? Придумай что-нибудь, ты же русская, вы умеете разбираться с такими вещами.

– Что? – я усмехнулась и вытянула ноги на соседний стул, отхлебнув водки, – ты что, хочешь, чтобы я ей устроила разборки?

– Устрой что угодно. Может, тебе притвориться моей женщиной? Тогда она разозлится и отстанет от меня?

– Она наверняка видела нас и знает, что мы просто квартирантки.

Художник распластался по креслу. Этот год был самым ужасным в его жизни: если раньше любой разрыв казался ему погружением, временной темнотой, после которой выныриваешь на поверхность, чтобы сделать глоток, то сейчас он не чувствовал ничего. Темнота казалась беспросветной, и он больше не ощущал прежнего вкуса к жизни. «Возможно, это и есть старость».

– Она идет! Идет сюда!

– У тебя осталось что-то из вещей Марии? Из платьев.

В пустом гардеробе висело два шелковых халата – черный и белый.

– Это все?

Лука развел руками.

– Русские любят свои платья больше мужчин.

Я надела черный шелковый халат и завязала тюрбан. Раздался звонок.

– Я сама открою. Сиди здесь и не высовывайся.

Десять минут спустя я победоносно вернулась на кухню. Лука смотрел грустными, как у спаниеля, глазами.

– Ну как?

– Не думаю, что она вернется, разве что за картиной.

– Что ты ей сказала?

– Что я сеньора Гамбини.

– Она поверила?

– Не знаю. Но вряд ли она вернется. Я сказала, что как только их картина будет готова, мы сообщим, и пригласим их на обед.

– Лиз! Ты золото! Тащи бокалы, я открою бутылку вельполичеллы! И зови Катарину.

Арнелла не объявилась ни на следующий день, ни позднее, она хоть и была молода, но была итальянка и отнюдь не дура.