Ирина Бавина - Непридуманные истории

В моей жизни происходили события, правдивость которых невозможно доказать скептикам, но они прожиты и испытаны мною лично. О них я очень хочу поведать вам в следующей серии рассказов.

К бабушке Гаше, Агафье Петровне, меня отправляли, как правило, с шести лет на месяц-два в деревню на каникулы. Жила она в глубинке на Украине, в Николаевской области, Врадиевский район. Места там необыкновенные и живописные, картинки которых живо всплывают среди моих детских воспоминаний. Бабушка была красавицей, родилась в 1910 году. Замуж пошла по любви, причем эта история для меня была, как сказка. Сватались к ней с предложением много хлопцев. В итоге родителям очень приглянулся один парень Петр из очень богатой и зажиточной по тем временам семьи. Назначили свадьбу, и ровно в канун этой свадьбы бабушка сбежала с моим дедом, Филиппом Валериановичем, с которым у них была тайная любовь. Хотя «Филя был гол, как сокол», все же бабушка пошла наперекор решению отца с матерью. Договорились они и сбежали в соседнее село в километрах пятнадцати от их деревни, чтобы не нашли и не вернули. Филипп хоть и был беден, но смог накопить небольшие деньги и, что удивительно, сразу подвернулся неплохой дом для покупки. Люди, продававшие хату, попросили совсем маленькую по тем временам плату. Молодые были счастливы, и бабушка не могла нарадоваться такой удаче. Расписались в сельсовете и въехали в этот дом. Как положено тогда, да и сейчас, при покупке дома нашли кошку и пустили в дом первой. Она была большая и ласковая, прибилась к ним и не уходила. Бабушка всегда любила животных, и они к ней тоже льнули. Через три дня после свадьбы и новоселья дед уехал на покос. В то время отпусков не было, за прогул карали строго, вплоть до тюремного заключения.

Бабушка же начала приводить в порядок новое владение. Молодого супруга рядом нет, а одной не спится. И однажды бабушка зажгла поярче свечи в светелке и занялась шитьем. На дворе стояло лето, дверь была открыта, а над входом висело рядно, дорожка, сотканная вручную и защищающая от мух и комаров, туда-сюда шевелится, хотя ветра не было. Сначала бабушка подумала, что это кошка трется. Раз на нее прикрикнула, та поутихла, вроде. Через какое-то время опять начало ходить ходуном да посильнее. Бабушка не выдержала, взяла веник, попавшийся под руку, и со всей силы запустила в дверной проем. Половица срывается с двери, а там огромный черт стоит. Я бабушку потом спрашивала: «Что правда, прямо-таки черт?» И она отвечала: «Да, во весь проем, черный, лохматый, вместо носа пятак, как у свиньи, глаза черные, на голове рога и с копытами, стоит на двух ногах и зубы скалит». Бабушка, увидев его, упала на пол на колени и давай молиться. Тут такой грохот прокатился! Бабушка подняла глаза – никого нет. Схватила первое, что попалось под руку, выбежала на улицу и провела за забором всю ночь, трясясь. Сама она больше порог дома не переступила. Муж приехал к утру. Дом поставили на продажу за те же гроши, что взяли. И рассказывала потом, что там после них поменялось немного хозяев, но так никто и не прижился. Я же, услышав ее рассказ, ночью спала только с ней, да покрепче прижавшись.

Вот еще интересная история от бабушки. Дед ушел на фронт, и приходили от него письма-треугольники, не виделись они три долгих года. Только эти скупые весточки сообщали, где он и как. Письма бабушка хранила, мне их показывала и аккуратно заворачивала в беленький платочек, а потом в сундук складывала. Когда немцы отступали, и пришли наши освободители, маме было четыре годика. На пороге стояла ранняя осень, дети бегали и играли во дворе. Моя бабушка позвала их обедать, а мама моя остановилась, подняла глазки и говорит: «Я не буду. Оставь мой хлеб тате (папе). Он придет, его покормить надо». Бабушка забежала в хату и заплакала. Успокоившись, вышла и еще раз приказала идти есть, мама уже в слезы: «не буду!» и все тут, так и не прикоснулась к скудной еде. Проходит часа четыре, ближе к вечеру бабушка выходит на крыльцо и видит: «Мой Филя по огороду идет. Я присела и сказать ничего не могу. Слезы сами льются, платочком вытираю, а сказать ничего не могу». К нему уже дети бегут: «Тато, тато, татусь!» Побыл он день, а дальше снова в поход. Это была их последняя встреча. Бабушка мне говорила, что малые дети все видят и предсказывают. Все равно неясно, ну как Мила в четыре года могла знать, что отец заедет.

Дед мой пропал без вести. К бабушке заезжал его сослуживец после войны и сказал, что он подорвался на мине, рук и ног лишился, но остался жив. Тут бабушка как ожила и обрадовалась, воспряла духом от этой новости и ответила, что заберет. Со слов бабушки, она объездила все Одесские и Кишиневские госпитали и интернаты, обила все пороги, посылала запросы, но никто ей так и не выдал тайну, где он. Время было суровое, таких людей-инвалидов не возвращали родным и близким и закрывали в домах-интернатах. До сих пор помню ее слова «пусть без ног, без рук, но лишь бы был рядом и живой». И столько боли и любви было в этих словах бабушки, что усомниться в них было нельзя.

Когда мне было тринадцать лет, мы жили в трехкомнатной квартире на Западном. Обе бабушки доживали с нами. Бабушка Ирина, о которой я писала ранее, семнадцать лет жила с нами. Бабушка Гаша прожила с нами год и умерла в 1979 году в семьдесят три года от рака легких. Помню, как мы узнали об этом страшном диагнозе в больнице, куда мы привезли бабушку Гашу на скорой помощи, потому что она уже начала откашливаться кровью. Никогда не забуду приемное отделение: большая светлая комната на первом этаже вся в белом кафеле, стол, кушетка, пара стульев, а позади стола дежурного врача висел на стене плакат, написанный перьями черной и красной тушью. На листе ватмана были выведены красивые буквы: «Каждый больной должен знать, от чего он умер!» В человеке, написавшем это, видимо, говорил истинный философ. Может, из-за неуместности этого черного юмора в приемном покое больницы я и запомнила эту фразу на всю жизнь.

И вот мы привезли бабушку в конце октября в городскую больницу №20. Там взяли кровь, сделали рентгеновский снимок и отпустили домой, отказав в госпитализации. Выдали этот снимок на руки, дали направление в ЦГБ на консультацию в онкодиспансер. Позже мама попала на прием к врачу, который выписал бабушке направления на расширенные анализы. Бабушка сама по себе была худенькой, а тут вообще начала таять на глазах. Через несколько дней мы должны были получить результаты этих анализов и узнать вердикт врачей. На повторном визите мы были уже вдвоем с мамой. Врачи сидели в подвальном помещении центрального здания ЦГБ. Операционное отделение находилось на третьем этаже. Я осталась в коридоре у двери одного из кабинетов, которых было четыре в этом крыле. Посетителей было немного, по одному-два человека у кабинета. Мама зашла и через какое-то время вышла вся бледная и расстроенная. «Пошли!» – кинула она мне, и мы вышли на улицу. Везде лежала желтая свежеосыпавшаяся листва кленов и других деревьев, было промозгло, сыро, холодно, сыпался мелкий дождь. Мама оперлась о дерево и беззвучно заплакала, уткнувшись себе в плечо. Я так растерялась, обняла ее нескладно: «Мамочка, мамочка, что сказали?» Она ответила, что рак. У меня потекли слезы, но я заплакала не от вынесенного диагноза, а оттого, что стало безумно жалко маму. Я впервые ее увидела горько плачущей. Потом она собралась с силами, успокоилась и приказала мне: «Ты ничего не говоришь бабушке! У нее только воспаление легких». Так и лечили мы ее от этой хвори до конца ее дней. Бабушка постоянно спала на диванчике в маленькой комнате. Кололи ей уколы стеклянными шприцами того времени, которые сначала кипятились вместе с иглой в контейнере из нержавейки минимум минут двадцать и потом доставались оттуда пинцетом. Такой контейнер у меня сохранился уже как реликвия благодаря Сереже. Довелось и мне делать уколы таким шприцем, когда я болела. Когда кашель у бабушки шел с кровью, поили хлористым кальцием, а мокрота отходила обильно. Но все было напрасно, и она умерла 21 января утром.