Елена Яблонская - Воспоминание о дожде

Уху варили каждый день. Мы с Варей, конечно, умели чистить рыбу, но раньше нам доводилось иметь дело только с магазинной, мороженой. Взрезать же и потрошить живую, трепещущую рыбёху не было никакой возможности! По совету мальчиков рыбу сначала умертвляли: долго били несчастное создание ручкой ножа по голове. Однажды Варя таким образом выбила рыбе глаз, после чего сказала: «Всё! Не могу больше!» Вдобавок, когда сварили уху, в Вариной миске плавал на поверхности отдельный рыбий глаз, страшный, белый… Есть эту порцию она не смогла, а злодей Саныч ещё и поддавал жару: «Варька, – говорил, по-мефистофелевски хохоча, – это знак, предзнаменование!» Правда, после «предзнаменования» мы обе были освобождены от чистки и теперь только варили уху – тройную, четверную, по всем правилам.

Обидевшись на насмешки и попрёки в ничегонеделании, мы с Варей решили принять участие в утренней рыбалке на удочку. Краснопёрка, действительно, сама так и бросалась на крючок. Тем не менее рыбалка оказалась тяжелейшей процедурой. Мы обе не могли себя заставить снять трепещущую рыбу с крючка, а Варя ещё панически боялась дождевых червей, коих на крючок надо было насаживать. Впрочем, я тоже червей не жаловала. Сначала мы упрашивали кого-то из мальчишек «насадить», но рыба тут же клевала, и мы уныло бродили по берегу с удилищами на плече – умоляли «снять». Когда нас решительно послали – отстаньте, мешаете! – я наконец собрала волю в кулак. Мужественно выкапывала червя и принималась какой-нибудь щепкой резать его пополам – черви были так огромны, что насаживать следовало даже не половинку, а четвертинку. Пока я резала половинку на четвертинки, вторая половинка уползала. Тут уж пришлось подключиться Варе. «Держи половинку!» – говорила я, и Варя, тоже собрав волю в кулак и отвернувшись, накрывала половинку рукой в варежке. «Теперь держи четвертинку», – я с дрожью насаживала на крючок одну из четвертинок. Варя послушно накрывала оставшуюся четвертинку свободной рукой. Потом Варя, всё так же в варежках, худо-бедно научилась снимать рыбу с крючка. Но всё это было мучительно, и мы решили круто изменить жизнь.

В одно прекрасное утро мы сварили сразу обед и ужин и объявили, чтобы к обеду нас не ждали – идём обследовать окрестности. Сашка с Санычем выслушали невнимательно и побежали к своим острогам и удочкам. А мы пошли разыскивать спрятанное среди лесов и болот озеро Семинó, по сравнению с Плещеевым совсем маленькое, на карте выглядевшее симпатичной круглой бусинкой. Шли долго – сначала по уходящей от Плещеева узкоколейке, потом наобум через сырой, подтопленный лес. И вдруг неожиданно вышли в деревню! На одной из изб висела скромная табличка: «В этом доме жил писатель М.М. Пришвин». «Да, да, – важно покивала старушка с завалинки, – я его помню», – и показала направление к Семину: «Только к озеру вы не подберётесь, топко очень…» Мы всё же пошли и, конечно, не добрались: всё пространство на подступах к озеру было сплошь покрыто страшными чёрными топляками, висели, зацепившись друг за друга, полусгнившие деревья, раздавались странные чавкающие, хлюпающие «болотные» звуки, и даже один раз послышался протяжный вой. «Птица?» – предположила я, а Варя поёжилась: «Знаешь, пошли отсюда…» Я вспомнила: «Берендеево болото», но только много лет спустя догадалась, что пугал нас, не пускал дальше, должно быть, хозяин этих мест, сам давно ставший былиной, сердитый леший, он же лесной, болотный, озёрный царь – Михаил Михайлович Пришвин.

Возвращались в сумерках. Ноги уже не повиновались… Вдобавок мы, кажется, заблудились. Огромное Плещеево спокойно лежало перед нами, но где там наша крохотная, спрятанная в перелеске палатка? Может, надо было ещё пройти по узкоколейке? Или, наоборот, мы слишком рано свернули? Вдруг от темнеющего куста отделилась мужская фигура… Саныч! Мы со стоном бросились к нему, повисли на плечах – Варька на правом, я на левом… «Совсем сдурели! Целый день вас нет, – выговаривал Саныч, таща нас к костру, – мы уж не знали, что и думать…» Наконец-то мы дома! Стоящая посреди болота маленькая выцветшая палатка Вариных родителей показалась роскошным дворцом, действительно, она незаметно стала нашим домом.

Надо сказать, что это приключение нас нисколько не расхолодило, разве что путешествовать мы стали более осмысленно. Осмотрели город Переславль, побывали в музее «Ботик Петра», сходили на противоположный берег в монастырь, в котором находилась мастерская по ремонту сельхозтехники. Мы тогда не подозревали, что монастырь назывался Никитским, и сознаюсь, особо о нём, бывшем, не сожалели, бродили меж комбайнов и сенокосилок, а работающие там дядьки не обращали на двух девчонок ни малейшего внимания, решали какие-то производственные проблемы, спорили о нарядах и запчастях, перекликались раздражёнными голосами, но ни единого матерного слова мы не услышали. Как не слышали никогда ничего подобного ни на московских улицах, ни от пьяных деревенских парней у костра. Простой, бедной, честной и чистой была непостижимо чудесная, безвозвратно ушедшая, канувшая в Лету страна нашей юности…

Наверное, именно тогда, на пути из Никитского монастыря, я посетовала на непрекращающийся дождь. И было это, конечно, не в первый наш поход, а, наверное, на третьем или четвёртом курсе. «Всякий раз Плещеево другое, – сказала я, – помнишь, в первый год снег шёл и смерч налетал, в прошлом году было так тепло, что мы загорали, и тебе в плечо впился клещ, мы его и лучиной жгли, и маслом поливали, и спиртом… еле вытащили, а теперь и вспомнить нечего, только дождь…» – «Ничего, – ответила Варя, – значит, останется воспоминание о дожде».

На третьем курсе Сашка бросил институт и пропал в неизвестном направлении так же, как когда-то Серёга Лапин. Этому предшествовало наше длительное, страдальческое расставание. Но о том, чтобы из-за потери Сашки перестать ходить на Плещеево, нельзя было и помыслить. Варя и Саныч быстро нашли ему замену: Серёжка Бочков, паренёк из нашей группы, как и все мы, помешанный на походах. Лучшего товарища для меня трудно было придумать – ни о какой «любви» между нами речи не было. Лежим, бывало, в нашей четырёхспальной «могиле», засыпаем. «Бочков, ты меня уже затолкал своими острыми коленками!» – капризничаю я. Серёжка парирует: «А у тебя, думаешь, коленки лучше?» Кстати, Саныч – он тоже Серёжа, Сергей Александрович, но старше нас на четыре года, и потому звался по отчеству. Приятным сюрпризом стало то, что Бочков, подобно мне и Санычу, почитал Ильфа и Петрова. Мы с ним могли дуэтом шпарить наизусть целыми страницами. Но начинал обычно Саныч. «Варвара, волчица…» – говорил, любовно глядя на жену (они поженились на третьем курсе). «Волчица ты, тебя я презираю…» – с восторгом подхватывали мы с Серёжкой монолог Васисуалия Лоханкина. Правда, не меньшее место в репертуаре Саныча занимал «бравый солдат Швейк». Бочков и в этом его поддерживал, а я, подражая Варьке, надменно поднимала брови. И сколько ни пыталась читать «Швейка» впоследствии, так и не поняла ничего – по-моему, грубая солдафонщина.