Елена Яблонская - Воспоминание о дожде

После того как мы с Варей освоили все окрестности, пришла пора заняться животным миром. Возможно, нас не оставляла тоска по сгинувшему на Ленинских горах зайцу. Как-то набрели на целое скопище ужей, причём я проявила первобытный ужас перед змеями, но Варя вспомнила, что Саныч их очень любит. С ужами разбирались, как когда-то с червяками, только поменявшись ролями. Варя ловила и запускала змей в ведро, а я, отвернувшись и трепеща, придерживала крышку. Наловили полное ведро, крепко-накрепко притянули крышку верёвкой, принесли в лагерь: «Это вам подарок!» И действительно, Саныч отнёсся к презенту с интересом и симпатией. Но вот незадача – ночью все до одного ужи выбрались из ведра и уползли, хотя ведро, казалось, было так плотно закрыто и перетянуто верёвкой. Мы долго восхищались: «Какие сильные, мускулистые!» В следующий раз набрали целое ведро лягушачьей икры и с помпой поднесли мальчикам. Тут уж Саныч не выдержал: «Что ж вы всякую дрянь собираете и нам дарите?»

Кстати, поженились Варька с Санычем тоже, можно сказать, под знаком Плещеева. После зимних каникул Саныч сказал озабоченно:

– Варька, уже февраль, надо готовиться!

– К свадьбе?

Они подали заявления в загс, и свадьба была назначена на двенадцатое апреля.

– К какой ещё свадьбе? К походу!

Через две недели после свадьбы, естественно, отправились на Плещеево, как всегда, с тридцатого апреля по середину мая, точное число возвращения в Москву назначалось в зависимости от довлевших над нами зачётов.

Мы быстро обжили Плещеево и славный город Переславль-Залесский и не возвращались больше сложным и длинным путём с пересадками через Загорск. Просто один раз сели на автобус в Переславле и вышли на московском автовокзале. Свежая листва флагами плескалась по ветру, по ведущему в область шоссе вилась летняя пыль. Но после плещеевского леса симпатичная окраина майской Москвы показалась мне насмешкой. «И это Москва?! – изумилась я. – Ой, какой район противный!» Что и говорить, гений места, обитающий не только на Берендеевом болоте, но и на каждом автовокзале, не спустил обиды. Вскоре меня распределят в подмосковный академгородок Курослеповку, а попасть в него можно только автобусом, отправляющимся с этого самого автовокзала…

После института ездить на Плещеево по разным причинам не получалось, и Варя с Санычем развелись. Варька вышла замуж за своего коллегу и уехала с ним в Америку, а Саныч и Бочков хоть и остались в Москве, но совсем пропали из виду. Я тоже вышла замуж, осела с семьёй в Курослеповке, в Москву выезжала редко и всякий раз вспоминала трепещущую молодую листву, завивающуюся клубами майскую пыль, наши рюкзаки и вёдра с засоленной рыбой, вытаскиваемые Серёжкой и Санычем из переславского автобуса, вот здесь, на этом самом месте… А потом началась сумасшедшая перестройка, её сменили совсем дикие «лихие девяностые» с борьбой за выживание. И тут мне стало казаться, что теперь я одна призвана хранить всю Ярославскую область и наполненное чудесами Плещеево озеро. Больше ведь некому. За Москву я почему-то не беспокоилась – устоит! А вот Плещеево… Муж не мешал мне хранить исполненное чудес озеро и даже с интересом рассматривал мутные чёрно-белые плещеевские фотографии, и я была ему за это благодарна. А ещё потом как-то незаметно прошло двадцать лет…

Я уговорила друзей поехать в выходные на Плещеево, благо оно совсем недалеко от Курослеповки, чуть больше ста километров. Всю дорогу рассказывала о сказочном озере, о зайце, щуках, ужах… Муж важно кивал, подтверждая. А приехав – ничего не узнала. Мы долго кружили, пытаясь хоть куда-то поставить машину – то детский лагерь, то санаторий-профилакторий, то ещё какой-то забор… Домика лесника нет и в помине… Да что забор! Что домик! Само озеро стало другим, изменились его очертания, исчез наш пляж-луг, перелесок превратился в густой лес, заболотились берега… И только монастырь по-прежнему светит из-за озера белой стеной, говорят, он теперь очень красивый, отреставрированный, богатый… Оказалось, двадцать лет – огромный срок. Всё меняется, становится неузнаваемым или исчезает безвозвратно, растворяется без следа. Остаётся только воспоминание – мутным, нечётким, расплывающимся старинным снимком, где мы с Варей – обе в свитерах, штормовках, резиновых сапогах – выглядываем из-под полога палатки, подставляем смеющиеся юные лица под моросящий дождь… Одно лишь воспоминание… Воспоминание о дожде.

На остановке колыхалась очередь. Она была не слишком длинной, но зато непрерывно ширилась, расплывалась, произвольно меняла и без того непростую конфигурацию. Столь же сложным образом клубились над ней сигаретные дымы. Внезапно возникали и вновь заполнялись пустоты. Кое-кто из стоявших, завидев знакомых, перебегал ближе к началу. Другие, пересчитав по головам колыхавшихся впереди людей и безнадёжно махнув рукой, направлялись в другой конец автовокзала, где у столба по давнему негласному соглашению останавливались частники. Правда, там была своя, тоже довольно большая размытая очередь. А некоторые, озабоченно оглядев соседей и помявшись: «я отойду ненадолго…», с надеждой бежали к кассе. Последний автобус в Сосновку через Курослеповку отходил через пятнадцать минут. Это-то меня больше всего огорчало. В другое время я бы покорно стояла и рано или поздно достоялась бы. Но мысль о том, что автобус сейчас покатит домой, и я тоже могла бы, если бы хоть чуть-чуть подсуетилась… Суетиться не было сил. Да и в кассу, конечно, тоже очередь, и неизвестно, есть ли места. Но если бросить муравьиное копошенье здесь, очередь будет потеряна, потому что знакомых, как нарочно, никого и все беспрерывно бегают туда-сюда. На маршрутку тогда уже не сесть, частники – вообще ненадёжный вариант. Все три курослеповских «варианта» – маршрутка, автобус, частники – очень искусно разбросаны по разным углам вокзальной площади. Судя по всему, специально, так, чтобы отсюда не было видно, что делается, например, у кассы. В этих вялых раздумьях, с медленно наливающимися свинцом ногами (голова-то и спина привычно «освин-цовели» ещё на работе) я разглядывала мятущуюся курослеповскую публику. Почти все мне были знакомы по ежедневным поездкам на работу, но всё же не настолько, чтобы попросить кого-нибудь спокойно постоять, пока я добегу до кассы. Вот юноша – вихляющийся стебелёк с таким же, как он сам, длинным и тонким хвостом давно не мытых волос – студент, сын моих знакомых. Этому паршивцу папаша выбил общежитие, но он предпочитает каждый день ездить кушать к мамочке, тем самым создавая нам очереди. Меня он не знает, да и не до меня ему вовсе. Из метро выбегает и подваливает к «стебельку» гогочущая компания, человек шесть, такие же длинноволосые парни с ушами, заткнутыми наушниками, девчонки с голыми пупками, у каждого в руке открытая бутылка пива: «О, Диман, ты тоже в КаэС, вот классно!»