Катерина Чиркова - Не знаю

Но проходили часы, а никого нет, никто за мной не пришёл, а должен был прийти Иван. Что было делать?

А в больнице были и такие женщины, за которыми некому было приходить, матери-одиночки, как их теперь называют. Для них организовали автобус, чтобы развезти по жилищам. Присоединили к ним и меня. В казённом больничном белье, в казённом халате, в казённых тапочках на босу ногу (дело-то было в мае) Сережку моего завернули в больничные тряпочки, и так мы поехали по всему городу: трёх матерей, которые ехали со мной, развезли сначала (так шофёру было удобнее), а затем уже он повёз меня в наше общежитие.

Легко представить, какое у меня было самочувствие. На всём пути следования я потихоньку в горсточку собирала слёзы, и особенно тогда, когда я с ребёнком на руках поднималась по лестнице к себе на третий этаж в таком дурацком наряде, тем более что меня все привыкли видеть довольно прилично одетой.

Вошли мы с санитаркой (которая нас сопровождала) в нашу комнату, дома были мама и Робка, Ивана не было.

По словам мамы, он ушёл, сказавшись, что скоро придёт. На кровати лежали приготовленные для меня и для ребёнка вещи. Санитарка ушла, а я села и дала волю слезам.

Вскоре явился наш батенька и, конечно, во хмелю, но не до крайности, на ногах держался довольно устойчиво, был очень удивлён, что я дома, начал объяснять, что ходил что-то купить (что не помню), возможно, к моему приезду, но по дороге встретил какого-то дружка, похвастался, что сын у него родился. Решили они обмыть это дело.

Вот так начался первый день жизни в семье у моего второго сына. Для него была приготовлена камышовая кроватка, мы его туда уложили, одели в свои распашоночки, накрыли своим одеяльцем, и он уже не казался мне забытым младенцем.

Смешной он был. Нос очень курносый, с большими ноздрями-дырками, головка, как у деда Щукаря – «тыклой», орал во все лёгкие, спал плохо, не успеешь уложить, как он уже глаза вытаращил. Соску отверг с первых же дней – выплюнул и больше не брал, и это было очень плохо, так как соской всё же можно угомонить ребёнка. А тут приходилось брать на руки, и он, паршивец, сейчас же замолкал.

Спустя какое-то время однажды днём сижу я, занимаюсь, слышу, за дверью в коридоре что-то грохнуло. Мама в это время возилась у кухонного стола, который стоял как раз около двери.

Она открывает дверь, и нашим глазам представилась следующая картина: на полу валяется швейная машина в футляре, около неё стоит Иван и опять-таки на взводе, но не сильно. Как уж он её тащил по улице – не знаю, но, донесши до дверей дома, – не удержал и уронил. Возможно, он хотел сам открыть дверь, чтобы произвести наибольший эффект (а это он любил), но не удержал машину одной рукой.

Втащили они с мамой её в комнату: «Вот тебе, Нинон, машина, шей ребятам штанишки и рубашечки». Ну, что ж, ругаться было не за что, машинка мне действительно была нужна, и я не раз высказывала такое пожелание. При падении в ней что-то там испортилось, но на нашем этаже жил студент, бывший портной и механик, и он мне её хорошо наладил. Машина эта до сих пор мне служит, побыла со мной и в эвакуации, где я её чуть было не обменяла на картошку, ну потом обошлись и сохранили её – единственное наше достояние в Сибири.

Хочу сказать, что муж мой, Иван, был хорошим человеком и предприимчивым, при всех своих особенностях. Он умел договориться, «пошукать», как он говорил, нужные вещи, наладить связи, выбить для семьи необходимые продукты, получше условия. Когда он приехал к нам в эвакуацию, в Сибирь, я совсем выбивалась из сил, ночными сменами работала, днем добывала пропитание, в основном картошку копали из мерзлой, каменистой земли, и это было еще благо. Если бы он не приехал и не подключился, не добился переезда нашего в другой район, не устроился бы на должность, где получал паек, не знаю, что с нами было бы. Вот только мама моя не дождалась этих улучшений – у нее от голода развился отек сердца, и спасти мы ее не успели.

В то же время характеризуют его как человека такие, например, эпизоды. Первый – во время жизни в эвакуации в одном из пайков дали нам абрикосовый компот в жестяной банке. Это был такой деликатес, что даже вообразить себе невозможно. Даже не знаю, с чем сравнить. И, конечно, я поставила его в уголок, приберечь для праздника. Достаю в торжественный день банку, смотрю, а в ней дырочка. Открываем – компота нет, абрикосы все испортились, плесенью, гнилью пошли. Все молчат. Я смотрю вопросительно. Тут Робка говорит: «Это я сделал». Я не поверила ему, конечно. Не такой у него характер. Отец сделал, да еще подговорил парня, чтоб тот сознался, так как его не будут сильно ругать. «Как же ты мог, – спрашиваю, – детей праздничного угощения лишить?!» «А я, – отвечает, – очень хотел попробовать, думал, если маленькую дырочку сделать, ничего не будет».

А другой раз там же, в сибирском нашем городке, тащу я огромный мешок картошки на спине. Смотрю – муж мой, который к тому времени устроился уже на должность в горкоме, едет на пролетке, с кучером… и даже он не поздоровался со мной, так я мешок этот до дома и перла на горбу.

Вот такой он был человек.

Я знаю и знала всегда, что он хорошо ко мне относился и с уважением. Всегда настаивал на том, что моя учеба, наука – важно, чтобы я не смела бросать. Настоял на нашем возвращении в родной город, чтобы я смогла вернуться к преподавательской и научной деятельности. Но был он, как я уже говорила, легкомысленным и слабым. Мне он когда-то сказал: «Гляжу я на тебя, Нинон, двужильная ты». А что я могла ему ответить. Кто-то должен был на себе тянуть всю семью каждый день, а не только при особых обстоятельствах.

В этом пути домой из Сибири как раз он и занемог окончательно, сразу по приезде мне пришлось его поместить в туберкулезную больницу, где он очень скоро и умер. В ночь, когда это произошло, мне приснилось во сне, что я слышу, как он зовет меня – Нинон, Нинон – как обычно он меня называл.

Мать была сурова, серьезна, правильна 2 2 Здесь и далее по воспоминаниям моего отца, Сергея Ивановича Кольцова . Жизнь ей досталась, правда, трудная. Война, одна с двумя пацанами. Я и брат – уже позже поставили ему диагноз по отставанию в развитии, поначалу было не до диагнозов, просто надо было мать слушаться беспрекословно – и мы слушались. Оба.

Своё военное детство в Сибири я помню плохо, почти не помню. Хотя теперь иногда кажется – лучше, чем вчерашний день или сегодняшнее утро. Вот ночной кошмар – мы едем в поезде, посередине стоит печка-теплушка, поезд тяжело останавливается, с двойным ударом откатывается. С лязгом распахивается дверь и заходит немец в блестящем плаще и с каменным рубленным лицом под козырьком фуражки. Он ходит по вагону, принюхивается, как пес, ищет нас, но пока не видит – мы в темноте, в стороне от печки. Но каждую секунду может увидеть, разглядеть. Я просыпался от перехвата дыхания, с воплем. И еще помню день рождения. Я сижу на кровати в трусах и майке, холодно. Стоят бабушка и мать, бабушка достает из-под своей подушки черного твердого зайца – руки-ноги морской звездой, глаза – бельма. Бог весть откуда мать взяла его, между работой сначала в местной школе, а потом в химлаборатории на эвакуированном заводе, ночными сменами, бесконечной погоней за едой, копанием картошки и ведением скудного нашего хозяйства. Заяц похож больше всего на черта. Я, глотнув воздуху, заливаюсь ревом. Сначала от разочарования и – чего уж там – испуга, потом от жалости – к себе, к несуразному зайцу, к бабушке, чье лицо из торжествующего становится вялым, с опустившимся ртом, к матери, меня урезонивающей, но – я знаю – тоже расстроенной. И ничего уже не поправишь. За всю свою жизнь больше не видел я таких черных растопыренных зайцев. А где сейчас тот памятный экземпляр – не известно, прошел с того момента уж восемьдесят один год.