Катерина Чиркова - Не знаю

А вот послевоенный двор хорошо помню. Как знать?.. Впрочем, как раз сейчас-то уже можно точно знать и утверждать – то было лучшее время моей жизни. Здесь, в отличие от Сибири, осенью, когда мы прибыли, было еще тепло, можно было гулять во дворе и всегда была еда.

Город был сильно разрушен. После приезда мы сменили несколько временных жилищ, но довольно скоро оказались в том доме и в той квартире, в которой мать и прожила далее до самой своей смерти. Дом стоял у вокзала и имел собственный двор, замкнутый внутри квартала, между домами и развалинами. Развалины были разных видов: разбомбленные, в них стояла коробка из стен, но внутри все выжжено и покорежено; и взорванные – воронка с кусками стен и железа внутри нее. Во дворе пахло поездом – креозотом и углём. Большие старые тополя, обгоревшие, но и уцелевшие, много закоулков, развалин и свалок, зарослей крапивы и всякой другой высоченной жесткой травы и кустов. Детская площадка с качелями и тому подобной ерундой появилась под тополями уже гораздо позже нашего приезда. Вечером на этой новоявленной детской площадке стали собираться мужики за пивом, водкой и домино.

По теплу мы с Вовкой Колотозовым и Колькой-Чижом с утра и до позднего вечера болтались по двору. Собирали патрончики, снаряды и всякое другое. Автоматные и винтовочно-пулеметные патроны мы бегали подкладывать на трамвайные рельсы – ух они пуляли!.. здорово. И по-разному – автоматные повыше, пулеметные побасовитее. И пули вылетали, да мы не обращали внимания. Можно подкладывать просто порох на рельсы, тот просто трещит, тоже ничего так, громко. Разбирали, развинчивали снаряды, знали, что заряд – белый слежавшийся порошок, не так-то легко воспламеняется. Снаряд можно и молотком колотить, если заржавел. Находили гранаты, из этих легко вынимали запалы, тогда уж они не опасны. Опасны были мины. В соседнем дворе подорвалась целая ватага экспериментаторов, взявшихся разобрать одну такую железку.

Сшибали кого-нибудь из рогаток, ставили силки на воробьев. Раз пара воробьев попалась. Чиж свернул им бошки и стали жарить на костерке, который он тут же развёл. Что-то сводило внутри, руки как онемели и подступила тошнота. Но я стерпел, виду не подал. Это было по-настоящему, по-мужски. Колька же в другой раз принёс настоящую бандитскую заточку, которую мы уважительно просили «потрогать» и «подержать». Она была тяжелая, холодная, с удобной рукояткой, обмотанной изолентой и острым как игла лезвием. Брат Колькин промышлял хулиганством и разбоем на знаменитой Чижовке. Колька впоследствии к нему присоединился, оба они кончили жизни свои быстро и плохо.

Первый класс я отучился в эвакуации, так что, по возвращении пошел во второй, во Вторую железнодорожную школу. Мать не видела для меня иного, как быть отличником и медалистом. Да мне и самому нравилось быть лучшим. Учился я, впрочем, легко и с удовольствием, как-то без драм. Математику не любил, химию ненавидел. Последнее больше из-за матери – предмет появился в школьной программе как раз в пору первых моих так называемых юношеских протестов. Мать-то стала химиком вовсе не из любви или интереса, а из чувства долга – химики нужны были стране. После ее смерти нашлись три дерматиновые тетрадки мемуаров, густо исписанные аккуратным почерком, четким, с ровными строчками. Хороший, лаконичный, образный текст. Она могла бы быть совсем не химиком, да и сама в этих записках все время говорит о том, как ее – девочку из бедняцкой семьи, для которой школа была счастьем – увлекали гуманитарные предметы, литература, хорошо давались языки.

Тетрадки эти были для меня полнейшей неожиданностью. Я знал, что мать обладает чувством и даром слова – чего стоили одни ее письма, оснащенные и метафорой, и описаниями, и пафосом, и образом, более чем наполовину состоявшие из морализаторских притч и поучительных воспоминаний. Но я никак не думал, что она успела исписать несколько тетрадок, которых достало на почти триста страниц машинописного текста.

Когда мы с Робой – с братом – наконец-то остались одни после похорон и поминок, я взял их в руки, долго сидел так, но так и не открыл. Привезя тетрадки в Москву, я отдал их перепечатать Лелечке, которая печатала обычно все мои рукописи для издательств – с огромным количеством опечаток и ошибок, пропуская иногда целые абзацы, со слезами потом перепечатывая из-за этого много страниц. Это умудриться надо было – так и не научиться нормально печатать, всю жизнь этим занимаясь.

В таком вот, уже печатном, виде я стал читать материны записки. Бедность, даренная хозяйкой богатого дома любимая кукла, выменянная на хлеб – хлеб съели, ни куклы, ни хлеба. Нечего есть, голод, война, революция, нечего надеть, снова голод, снова война… при этом невероятная воля к учебе, познанию, развитию – то, что сейчас зачастую пустой звук или общее место, всем доступно, жуй не хочу. И воля к жизни. Нынешним не понять. Интонация – железная. Прямо вижу ее этот характерный жест – сложить руки ладонями одну на другую на животе, прямой, серьезный взгляд прозрачных светлых глаз, слегка поджатые губы, плотную фигуру, вечный серый сарафан.

Записки заканчивались на моих лет восьми-девяти – возвращении из эмиграции и первом времени после этого. Большей части того, о чем я читал, я не помнил или не знал. Из трехсот страниц маленькому Сереге посвящена история с роддомом и швейной машинкой, пару эпизодов из раннего детства и от силы пять страниц в конце – о том, как я неплохо учился. Вот так, я был всю жизнь отличником, медалистом, чемпионом, а мать любила больше Роберта – моего старшего, крупного и добродушного – брата с его психиатрическим диагнозом и отставанием в развитии. Он всегда был с ней рядом, всегда помогал, всегда слушался, копал вместе с ней мерзлую картошку, рубил дрова и таскал уголь в Сибири. И его она жалела. А меня жалеть было не за что.

Сережка у нас был очень воинственный и крикливый пацан. Все бегал с деревянным мечом и наганом и собирался в казаки. Раз прихожу с работы, Серега ревет, мама ревет – что такое? Сережа проглотил патрон. Я скорее хватаю его и к врачу. Сделали рентген – вот он патрон, красавчик, ясно виден. Доктор говорит – ну, давайте мягкую пищу, шоколад хорошо бы. Патрон выйдет. Легко было сказать – шоколад. Полгорода я обегала за этим шоколадом, пока кто-то из университетского начальства не поделился из пайка. Даю я Сереге этот шоколад, а Робка просит – и мне, я тоже хочу. «Как же тебе можно дать шоколад, – резонно так, с авторитетом говорит Сережа, – если ты патрон не глотал?» И Робка урезонился, хотя ему очень хотелось.

Робка рос красивым, румяным мальчиком, физически развитым, но стало уже совершенно понятно, что умственное его развитие отстает от нормы. Понимание это тяжелым камнем мне давило на сердце, я поняла, что эта беда будет со мной до самой моей смерти. Имя Роберт, которое ему Иван придумал по своей любви ко всему эффектному и в соответствии с тогдашней модой на вычурные иностранные имена, совсем не подходило ему и еще подчеркивало его особенность.