Катерина Чиркова - Не знаю

В голове у второкурсницы вертится подобный же мировоззренческий фарш, перемежаемый эротическими фантазиями с участием героя – наличествующего в моменте или иного, в духе не то Тургенева, не то Овидия, не то Маркеса. Мечты о славе, своем слове в мире идей и искусства предъявляют также свои права. Рисунки тех лет начинают серию метафор и аллегорий, которая сегодня поселилась на мощных холстах впечатляющего размера и агрессивного цвета. Тогдашние «Апатия», «Афродита», «Парис», «Душа, несущая свою печаль в сосуде» и «Птица-счастье, неуловимо порхающая по ветвям дерева жизни» – все еще гуашевые, но уже на склеенных, сдвоенных ватманских листах. Линии напоминают иллюстрации Пикассо, темы говорят о юном томлении, сдержанная природная гамма о периоде сомнений и неустойчивости. Все вместе – об обычной ранней молодости, которая каждому – как и мне сейчас – задним числом кажется такой волшебной и отличной от чужих.

Где-то среди всех этих моих томлений, аккурат после ремонта, у нас дома появилась некая Лили – немолодая француженка, седая, подтянутая, с очень внимательным взглядом. Переводчица, занимавшаяся, как оказалось, переводом отцовского романа на французский язык для какой-то их французской престижной премии для переводных писателей. Обеденный стол с риском для своей целостности был перетащен в мою комнату. Потому что в отцовской – везде книги и стол ставить некуда. А в третьей – полкомнаты занимает кровать, что неприлично для европейской посетительницы. Тем более такой деловой и важной. Ну а на кухне совсем не комильфо. Мать вытащила наконец бабушкины салфетки, которые до этого только стирала, гладила и убирала обратно в шкаф. Француженка сделала комплимент «трогательной» русской сервировке – я не поняла, была ли в комплименте ирония. Мать решила, что нет, а отцу было плевать. Я нервничала, когда они направились в отцовский кабинет. Там по моей ошибке – мне было поручено выбрать обои для всей квартиры – стены оказались покрыты жизнерадостными крупными желтыми цветами, кажется лотосами, совсем, как мне казалось, не подходящими для солидного кабинета. Я ожидала гнева отца – но он на стены не обратил вообще никакого внимания. И вот теперь эта француженка отвесит еще какой-нибудь двусмысленный комплимент – типа русский интерьер такой милый. Но нет, ей тоже оказалось все равно на лотосы. Они, кстати, до сих пор там.

Они работали и работали над переводом. К нам приходили столоваться французские студенты – дети подруг Лили, учившиеся в московских гуманитарных вузах на русистов. Смешно было слушать их рассказы – медленные, картавые, со старательным подбором слов – про водку, падающую из окон общежития прямо на «чумодан», и про студентов-вьетнамцев, варящих рыбу у себя в комнате при помощи кипятильника. Общежитие то было знаменито еще и количеством самоубийств его обитателей, но об этом французы ничего не рассказывали. Приезжала владелица того самого издательства, что проводило премию. Рыжая лиса с русской фамилией и с десятком книг современных русских авторов в объемной, но однозначно дамской сумке – «я вот так на руку небрежно и мимо таможни, как будто это ничего не весит, дамская сумочка».

Мимо меня, где-то на фоне, нервно, с криками проходила подготовка выезда отца для участия в торжественных мероприятиях премии. Он полетел в декабре. Мне плохо было понятно, о чем в принципе речь, что будет происходить и чего все ожидают. Хотелось, чтобы отец выиграл. И хотелось, конечно, подарков, новых шмоток. Командировка была запланирована до января, на Новый год мы оставались с матерью вдвоем. Это было так странно и не очень здорово. Однако ж «встречать» мне особо было не с кем – пить водку с филологинями не хотелось, а других вариантов не наблюдалось.

Может быть, это было и не 31-е. Но память подкидывает, что прям оно, что прямо ближе к полуночи раздался звонок в дверь. Мать пошла открывать, с встревоженным лицом – мы никого не ждем – я за ней в прихожую. За открывшейся дверью стоял отец, нараспашку, с розовым от мороза лицом, в сбившемся набок шарфе и всегдашней ушанке, чуть набекрень. Он уже ворчал, руководил втаскиванием огромных сумок – подарки, подарки! – и пожимал плечами: «Да что я не видел в этом вашем Париже».

Получил, не получил премию, как было, что за интриги – вспомнилось, но позже, на втором, десятом плане. Та ночь, упорно претендующая на статус новогодней, была – счастье.

Две дочери. У обеих все в порядке – мужья, дома, дети, какие-то там проблемы, но все решаемые, своя жизнь. Младшая, Анна – чего уж там, и младшая-то уж далеко не девочка, – где-то тут, время от времени вроде приходит. Не понимаю я, хоть убей, чем она в итоге занимается. Учили ее всему подряд, только и слышно было от ее матери – «Ребенок, я занимаюсь ребенком». И рисовала, и играла, и подавала надежды. Все пшик. Работает в каком-то офисе. Появляется совсем редко. Дочечки, что с них взять, меняют фамилию и – фьюить…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь и далее по материалам дневников моей бабушки, Нины Григорьевны Кривой

Здесь и далее по воспоминаниям моего отца, Сергея Ивановича Кольцова

Публий Овидий Назон (43 г до н.э – 18 г) «Наука Любви» Москва, 1990. Книга первая

Публий Овидий Назон «Метафорфозы» Москва, 1977. Книга первая

Деревня Макондо – место действия романа колумбийского писателя Габриэля Гарсия Маркеса (1927 – 2014) «100 лет одиночества»

Рассказ аргентинского писателя Хулио Кортасара (1914 – 1984) «Аксолотль», в котором человек превращается в это земноводное

Публий Овидий Назон (43 г до н.э – 18 г) «Метафорфозы» Москва, 1977. Книга первая