Катерина Чиркова - Не знаю

Эти записные книжки… Их были сотни, тысячи, сложенные стопкой, одна-две всегда при нем, в нагрудном кармане – густо, мелко исписанные курицалапым почерком переученного левши. Остальные – стопками около письменного стола в кабинете.

Особым чувством было для меня пробраться сюда. Книжные полки до потолка, стопки книг на полу, так что ищешь, куда поставить ногу следующим шагом; «стенки» по периметру, забитые книгами же вместо хрусталей, алкоголя и белья; секретер, уставленный мелочевкой, привезенной со всего мира – итальянские деревянные кораблики с настоящими парусами – по специальной просьбе можно было получить их поиграть; стальные фигурки музыкантов в париках и кринолинах – из Вены; фарфоровая монахиня из Италии; стеклянная пепельница цветного чешского стекла из Праги – в ней скрепки, он никогда не курил; медная модель календаря Майя из Мексики; коллекция полудрагоценных камней с Урала в кавказской шкатулке. Здесь же – подарки. Отец никогда не выбрасывал то, что ему подарили. В том числе здесь мои инсталляции из бумаги, пластилина, пуговиц, шишек и поролона, даренные на дни рождения и новые года. По полу – пустые бутылки из-под алкоголя, некоторые – коллекционные, подарочные, другие – обычные, покупные; бесконечные подшивки газет и журналов с публикациями, нерозданные и нераспроданные авторские экземпляры книг. Стол занимал, казалось, полкомнаты, не только в ширину, но и в высоту – из-за гор бумаг и рукописей на нем.

Итак, особым чувством было пробраться сюда, в пещеру Мерлина, и дрожащей рукой, с полным сознанием своей преступности, с останавливающимся сердцем, открывать одну за другой записные книжки в поисках следов себя, имени, упоминания, комментария. Тщетно.

Тогда в утешение можно было потрогать и порассматривать сокровища. Их важно было поставить обратно в след среди слоя пыли.

В драмах-криках было всегда что-то про деньги, про траты, про иждивенцев и бездарей. Два самых страшных слова, от которых я еще долго цепенела даже при случайной встрече с ними. Вот то состояние, когда тебе то ли хочется исчезнуть с лица земли, то ли ты уже исчез и не существуешь.

Сцены эти привычны, не интересны, навевают усталость, слушать не хочется. Хочется оказаться самой по себе, в другом месте, с другими людьми и вообще стать другим человеком. Я была мальчик по имени Алеша (нравилась очень мне песня «стоит над рекою Алеша, Алеша, Алеша») лет мне эдак… шестнадцать. Я что-то вроде веселого доброго короля над небольшим народцем девочек и мальчиков, все мы вместе живем в огромном хрустальном дворце (видимо, гибрид из сказочных чертогов Снежной королевы, главного здания МГУ, куда меня водили на английский и хореографию, и мифического для меня Дворца пионеров, куда меня почему-то не водили). Самые маленькие прозываются «котятам» (видимо, производное от непонятного, но почетного «октябрята» и любви к кошкам). У меня в друзьях – леопарды и олени, парочка из них всегда со мной: «Деточка, давай ручку…» – «Ты что, не видишь?! Здесь идут мои олени!» Алеша у меня был синеглазый, с розовыми щеками и улыбкой на румяных губах. Постепенно он исчез из моей жизни. Осталась только девочка. Муриков нет, остались только дурики. У девочки была волшебная способность менять цвет глаз и волос – никак невозможно было остановиться на одном каком-то варианте, мне нравилось представлять себя то чисто блондинкой с косой до полу, то брюнеткой с ярко-синими глазами, то, наконец, чем-то цыганистым, огненным.

А драмы меж тем продолжались, повторялись, возвращались. Случались между ними чтения Пушкина, Тютчева, или Бунина, или собственной отцовской рукописи в тишине, благости торшеров. Как-то летом отец поднялся против обыкновения рано, куда-то ушел и вернулся с огромным букетом – розовые гвоздики, теперь это выглядело бы так странно, тогда было роскошно. Я все пытала – что такое вдруг, какие волки в каком лесу сдохли? Ответа мне не было. Позже только догадалась – годовщина свадьбы это была. Смешно. Тогда, если бы мне сказать – я бы растрогалась детским невинным сердцем. Сейчас – пожимаю плечами. Розовые гвоздики и Пушкин – в обрамлении драм.

Что бы ни происходило, драмы или Пушкин, как бы там ни было – к ночи, оставаясь одна, мать садилась в свое кресло у маленького столика, доставала из-под него корзинку с нитками и продолжала. Те две парные подушки с колокольчиками она вышивала без малого лет десять, выпарывая и снова набирая тонкими, эфемерными стежками, миллиметр за миллиметром, выкладывая блики и тени стеблей, листьев, оттенки лепестков, точки тычинок и полет розовых лент.

На какой из двух вопросов отвечать: «откуда взять денег?» или «куда ты потратила деньги?» – она раз и навсегда, бесповоротно выбрала второй – и приобрела квалификацию уровня Бог в искусстве ответов на него. Был у нее, например, такой прием – купить что-нибудь на сэкономленные и спрятать. А потом просить на это денег – и тратить их на что-то другое (то ведь уже куплено!).

Разные бывали объекты. Туфли, сумки, люстры. Однажды приобретен был синий бархат. Темно-синяя, тонкая, бархатная по названию и на ощупь ткань. В количестве, достаточном для пошива вечернего платья. Этому «отрезу» не повезло – долгие годы провалялся он в шкафу, в укромном углу, а повода «купить» его так и не подворачивалось. Прошло не два, не три и не десять, а лет пятнадцать – а синий бархат так и лежал на тайной полке. Временами, когда возникала необходимость выкрутиться деньгами, она произносила: «Купить, что ли, бархат?» – и заговорщицки хихикала. Но, однако ж, всегда находился какой-то другой, более очевидный объект. И вот пятнадцать прошедших лет привели нас всех к некоей круглой дате – отцовскому юбилею. Готовиться начали заранее. Собирались материалы для библиографии, фотографии; составлялись списки гостей для торжественного банкета. Все нервничали. И Лелечка «купила» бархат. Наконец-то повод для этого приобретения был более чем благовиден – пошив парадного платья.

Великий день для меня был рабочим. Поэтому я опоздала, и торжественный банкет к моменту моего появления напоминал больше свойскую богемно-пенсионерскую посиделку. Матушка сидела за столом в обычном своем виде – каких-то брюках и блузке. Я и не вспомнила про специально пошитое платье… «А платье я сняла», – секретно похихикивая, напомнила она о важном. Пока она произносила, я успела сообразить, о чем речь. «Жарко в нем. Да к тому же рукава неудачные вышли». Так я синего бархата и не увидела в деле.

Деньги. С тех самых драм они висят надо мной знаком, силуэтом, фоном. Я всю жизнь с деньгами борюсь. Я им пытаюсь доказать, что они не главные тут. Немного как секс в отношениях. Не главное, но… крайне существенное. И вот я им это доказываю, а они надо мной ржут. Я их в конец списка, а они – хоп – и в начало. Я им пытаюсь определить место в своей жизни, а они сами норовят определять мою жизнь.