Катерина Чиркова - Не знаю

Вот подшивки тех газет, за несколько лет, вот в том углу, слева, за книжным шкафом. Почти превратились в пыль. Или то не они? Другие – за годы пресловутой перестройки, когда я продолжал уже в одиночку, порвав с теми и с этими, выйдя из всех и всяческих партий и группировок, без которых не существует писательская кухня, на которой вечно белая роза дружит против красной, а красная – против серо-буро-малиновой и значение имеет тон, которым Н. поздоровался с М. или вовсе не поздоровался. Тогда, в самом конце восьмидесятых и в девяностые, я вдруг оказался один в поле воин, не у дел среди «своих» и подавно не свой среди чужих. К тому моменту, правда, высоты уже были за мной, круговую оборону я держал с хорошо укрепленных позиций. Здесь была и должность в Союзе, и докторская, защищенная тоже с боя, вопреки некоторым академическим бонзам, и кафедра в том самом Институте, и репутация среди тех самых фамилий, и богатая библиография, которую всегда можно было швырнуть в лицо тем, кто разевал рот со жлобским: «Да ты кто такой?!» Да вот кто я такой – сотни студентов и учеников-поклонников, десятки книг напечатаны, некоторые переведены на иностранные языки – в основном контрабандой, кстати. Накося выкуси.

Тут как раз случился и переезд в эту квартиру – в признанном, известном доме в самом центре, в знаковом месте. Это была победа.

Вскоре после переезда, однажды вечером раздался телефонный звонок – в трубке незнакомый картавый голос с акцентом. Переводчица из крупного французского издательства просит о встрече, работает над переводом моего романа. Она сейчас в Москве, да, хотелось бы встретиться, вполне удобно, если это будет у меня дома. Престижная квартира сразу пригодилась – я тогда подумал об этом, хотя, казалось бы, подобные вещи никак не должны меня волновать. Зато они сильно и откровенно волновали Лелечку, она достала какие-то скатерти, вышитые салфетки своей матери, еще какую-то вышитую кружевную и хрустальную дребедень, мельхиоровые вилки, оставшиеся от Кривой, сервиз, на который ушел, кажется, весь мой последний гонорар… Переводчица-француженка оказалась небольшой, аккуратной дамой средних лет, но совершенно седой, с очень сдержанными, никак не галльскими манерами. Лелечкина сервировка и салфетки ее умилили. Это же hand made, о-ля-ля, это очень дорого стоит. Вы могли бы быть миллионершей, мадам, если бы брали заказы на подобную работу…

Салфетки в сторону, мы здесь, чтобы работать над текстом. Я не знаю французского, но Лили действительно хорошо знает русский. Конечно же, ее бабушка из Одессы. Поразительный, сложный, тонкий процесс – перевода не слов, но чувств и образов одного языка на другой. Как Набоков переводил Пушкина? Впрочем, там одних комментариев на толстенный том – так и переводил. Не больно-то я доверяю в принципе искусству перевода, только в какой-то степени он возможен, не до конца, не до самого нутра. Как переведешь на какой-нибудь французский или, там, английский слово «хмарь»? Даже «метель» по-хорошему непереводима – словари дают вьюгу, бурю, снегопад… а это все не то. А размашистый шаг? Или тем паче размашистый слог? Никак не переведешь. Взор – чем отличается от взгляда? Или испанское слово ilusion – что-то среднее между вдохновением и иллюзиями. Desilusionado – разочарованный, а буквально – лишенный иллюзий. И так далее, так далее…

Мы готовили роман к участию в престижной премии специально для иностранных авторов, переведенных на французский язык. Лили работала методично, скрупулезно, я проникся уважением, каким-то даже пиететом к ней и ее труду. Иногда мне казалось, что роман, который предстанет перед жюри конкурса, будет уже скорее ее произведением, чем моим. Зимой 87-го года я отправился в Париж, на церемонию. Предварительные этапы были успешно пройдены, в декабре, аккурат накануне Нового года, должно было состояться само вручение премии – со вскрытием конвертов на глазах у зала, как на знаменитом киношном фестивале. И-и-и-и… гран-при-и-и получа-а-а-а-ает…

Среди номинантов оказался соотечественник, один из бывших сорокалетних, к этому времени уже распавшихся и здоровавшихся сухо друг с другом при встрече. Вражды, впрочем, не было. Этот Володя всегда был одним из наиболее спокойных, что называется, приятных людей в нашем писательском улье – открытый, незлобивый. Он приехал, как и я, из одного из городов русского черноземья, автором небольшой, довольно неловкой книжицы рассказов. Поступил учиться в Институт, в котором я к тому времени уже преподавал, очень старался. Потом мелькал в авторах сценариев, переметнулся в ту сферу. Одно время мы жили неподалеку друг от друга и даже наведывались друг к другу в гости. В основном мы к ним, так как Лелечка, кроме вышитых салфеток, обычно мало что могла предложить гостям.

Обстановка вечера действительно была весьма торжественная, дамы в вечерних платьях. У Володи нашелся элегантный смокинг и галстук-бабочка с крахмальной манишкой.

Премию получил он. Мне, однако, выдали что-то вроде второй премии и деньги. Странное было чувство – почти победы. Не совсем, но поражения. Думалось невольно – ну ладно, не в этот раз, но уж в следующий-то… и – что там за знакомства у Володи? Откуда смокинг? Кто его переводчик?..

По советским законам нам полагались какие-то проценты от процентов от процентов от суммы. Этих денег хватило на две хоккейные сумки подарков: сапоги, шубы, модные французские платья жене и дочери, бабы из делегации советовали – колготки, белье, мы поможем вам купить. Не дожидаясь отъезда всей группы, я попросил отправить меня домой, в Москву, раньше запланированного срока. Мы и так уж пробыли тут долго, насмотрелся я вашего Парижу.

В девяностые вышел другой мой роман, вымученный, выверенный, зрелый, пролежавший по редакциям несколько лет. Он остался незамеченным и читателями, и критикой – утонул в потоке хлынувшей в ту эпоху обескураживающей желтизны вперемешку с извлеченными из подполья, из-под полы шедеврами и «шедеврами». «Лолита», Довлатов, Солженицын, Серебряный век, Шаламов – все вперемешку обрушилось на читающую публику. Ныне живущие пишущие собратья всех мастей, чуя опасную конкуренцию со стороны диссидентства, а то и недоизданных классиков, толкаясь и собачась на ходу, рванули к средствам массовой информации, а там и к новым кормушкам. Некая культовая поэтесса из протестных шестидесятников допущена была – сенсация – на телевидение. На просьбу прочесть из ненапечатанного чистосердечно призналась: «А у меня нет ненапечатанного, у меня все напечатано…» Окапывались в креслах ведущих на самом культурном канале, в жанре сценаристов для кино- и телепроизводства, седлали беспроигрышных классиков, становясь срочно набоково- или солженицыно- или, на худой конец, новыми пушкиноведами. Были те, кто зацепился надолго – и доныне, старцами уже, мелькают, мелькают уютно, сыто рассуждая, усыпляя…