Катерина Чиркова - Не знаю

Она сигала с балконных перил на кухонное окно по касательной траектории, как белка-летяга. Она так остервенело колотила лапой в стекло, что животнолюбы из соседнего подъезда вышли походом на моего папашу – как на злостного мучителя животных, не пускающего кисюленек в дом и морящего их голодом. На балконе появилась плошка с селедками…

Она дралась с соседской сиамкой и даже с соседским эрделем, которого, по легенде, загнала под его собственную машину.

Когда Март пропал, мама ходила по всему району его искать, Коутинка ходила с ней.

Однажды я полезла на дерево, чтобы снять оттуда дико оравшую черную кошку, которую с земли приняла за Коутинку. Это оказалась не она, чужая кошка, которая с перепугу на меня сверху написала. При этом с меня слетела шапка, которую тут же утащили хулиганы из нашего подъезда. С одним из них у меня случилась первая любовь – чуть позже.

К старости Коутинка стала очень беспокойно спать – вертелась, копошилась, чесалась. Я просыпалась, злилась, выставляла ее из комнаты. А она обижалась, скреблась и мяукала всю ночь под дверью.

Коутинка была очень красивая – до самой смерти. Это была первая кошка, которая умерла дома. Меня при этом не было, я была в лагере.

Котенок, которого мы привезли в ветлечебницу на улице Юннатов на такси, завернутым в плед, был уже мертвым. Так, значит, я и везла его, прижимая к себе, завернутого в плед и мертвого. Мне было лет четырнадцать, и это была первая увиденная вблизи и осознанная мною смерть. Помню, как от жалости, от страха, от стыда не могла ни стоять, ни идти, валилась в снег, в сугроб во дворе лечебницы. Кажется, мы даже и не хоронили беднягу, видимо, мать оставила его в больнице. У него почки оказались больные – так кто же знал, он был совсем молодой, ужасно бешеный и веселый. Я его сама нашла во дворе – еще с синими, только прорезавшимися глазами. И полугода не прошло, как я подняла его, обессилевшего и надрывно, ритмично мяукающего, с подстилки и мы поехали на Юннатов.

На Юннатов мать успела свозить и Коську. Какая-то у него образовалась то ли грыжа, то ли не грыжа… была операция, успешная.

В это лето его, как обычно, оставили одного в московской квартире. В одно прекрасное воскресенье я обнаружила в этом замкнутом, темноватом пространстве в центре Москвы полубезумное существо, тощее, спотыкающееся, с темными пятнами в глазах. Сгребла его в охапку, посадила в корзинку и повезла с собой на дачу. Клянусь богом, мне кажется, он был счастлив этот свой последний месяц. Сразу после возвращения в Москву кот сдох. И мы повезли его снова назад, на природу, хоронить.

Коробку с мертвым котом мать всю дорогу держала на коленях. Мы говорили о разном, постороннем. Последнее время она стала страшно болтлива, а поговорить-то ей и не с кем – подруг у нее нет, отец больше говорит сам, чем слушает. Вдруг, без связи с разговором, она говорила: «А помнишь, как Роситочка умерла» или «А помнишь, как мы с котеночком ездили на Юннатов». Заодно рассказала она и как помер от инфаркта на прошлой неделе Валерий Степанович и лежал в гробу – как будто спал. А его жена хочет подавать на кого-то в суд за доведение до смерти.

Войдя, мы засуетились – в поисках лопат, в поисках места, руководя друг другом. Когда яма была готова, мать сказала – тем же подвывающим голосом – надо попрощаться с Косей, подойдите, не бойтесь. Я уныло стояла в стороне. Мне было тоскливо, жалко и неловко. Сын, кажется, хлюпнул украдкой, но держался рядом со мной… Тогда мать вытащила мертвого из коробки, стала его прижимать к себе и причитать: «Кошенька, мой маленький», положила снова, погладила по оскаленной голове. «Он как будто спит». Ни жесткая поза, ни оскал зубов не напоминали сон. Я вспомнила мягкую, шелковистую шерсть, тонкую как пух.

Покончив с обрядами, мы выпили чаю – поминки. Стемнело.

Я вышла на крыльцо и прямо лбом уперлась в темень. Садовое товарищество – стократ увеличенная копия вороньей слободки – почему-то там за что-то там не платило и фонари вырубили. Гуськом, след в след, мы вышли за Федей с его фонарем на дорогу. Здесь были звезды, которых почему-то не было внутри забора. Фары осветили дорогу, и мы тронулись в обратный путь.

– А вот тут, – проговорила мама, глядя по дороге на какой-то дом на соседней улице, – одной женщине дети такую собачку милую подарили. Крошечная, но такая мордочка у нее приятная. Как-то называется порода… чи… чиху… чи-хуа-хуа, по-моему.

Моя мама – она никогда ничего не скажет прямо, например, если хочет, чтобы вместо помершего кота ей купили собачку. А если ей надо воспроизвести какое-то необычное слово, она никогда не выговорит его сразу, обязательно сделает вид, будто не очень хорошо его помнит. Хотя память у нее прекрасная.

Шел второй курс филфака.

За спиной остался ужас вступительных экзаменов. Вот на моих глазах отец вглядывается в списки поступивших в полной уверенности, с гордостью, просто убедиться. А я уже знаю, что меня там нет. Ну, да, я на вечернем отделении с полупроходным баллом. Стоя у него за спиной, я не выдерживаю и тихо сливаюсь. Уже потом я узнаю, что вслед за многократным изучением списка последовал визит отца в деканат, к тем самым лицам, которые тому двадцать с лишним лет не нашли ему места на этом самом факультете. И спокойное, с тайным ядом: «А, так это была ваша девочка? А мы обратили внимание на фамилию и отчество, да. Но не были уверены. А, так у нее полупроходной, все отлично, поздравляем вас, она на вечернем. Нет-нет, что вы, не пять, четыре». Тем, кто знает только ЕГЭ, рассылаемое во множество мест на удачу, отчужденное от личности абитуриента, не имеющее отношения к его праву на уважение, счастье и в принципе на существование в этом мире – им не объяснить, что это было, вступительные. Отец сидел с бутылкой шампанского, купленной для празднования триумфа – это должна была быть моя победа за себя и за него. Шампанское выпито было в итоге в одно лицо, чуть не в один присест – залить горе. Я сидела на полу на кухне, зареванная и уничтоженная – тот самый бездарь, который то ли хочет исчезнуть, то ли уже исчез и в любом случае лучше бы не родился. Весь первый курс вечерки прошел под знаком – доказать, перевестись на дневное.

Филфак поглотил меня. Снобистский, с претензией на распущенность при полной фактической невинности, с питием водки чисто девичьим кругом, под рассуждение о литературах, витание в облаках старых текстов и теории языков. Я, правда, водку не пила, относясь скорее к касте чистых книжников. О, где теперь то стройное, глубокое знание сути вещей, картина мира, выстроенная вокруг Логоса?..

Временами задевало крылом ощущение, что где-то есть другая жизнь, более реальная – но ощущение это было мимолетно. Оно накрыло после, когда бездна действительности разверзлась прямо под ногами и Логос показался с овчинку, а рынок в Лужниках занял его место в мироздании.