Катерина Чиркова - Не знаю

Мне нравилось спать под ковром с оленями и пить из старой, с трещиной, кружки с крупными красными, скорее оранжевыми, горохами. Бабушка была сильно озабочена моим малым весом. Я навсегда запомнила тот тазик гречневой каши с молоком. Отказаться мне – я чувствовала – было нельзя, и я честно боролась до победного. С чувством исполненного долга и гордости отдавая пустую тару, я услышала: «И еще тарелочку, да?»

Мне было не совсем понятно, зачем мы приехали с мамой в этот городок, почему мама живет у других бабушки с дедушкой, а я у бабы Нины. А было это потому, что дед Вася, мамин отец, лежал в больнице и умирал, пока мы были там, случилась и смерть, и похороны. И потому, что мать всерьёз думала остаться здесь и не возвращаться к отцу. Думала – но не сделала. Вернулась.

Бабушка Нина была невысокая, квадратненькая, с короткими, заправленными за уши бедненькими серыми волосами, маленькими прозрачными глазами, нос маленькой картошкой, разговор со смешком, немножко скрипучим. Я со своими длинными худыми конечностями и немелкими чертами лица вроде совсем не была на нее похожа. Но мать иногда при каком-то моем повороте или жесте всплескивала руками – «вылитая Нина Григорьевна. Кольцовская порода». Лелечка любила повторять, рассказывать, как, глядя с пятого этажа на нашу с отцом и бабушкой прогулку – в один из ее редких приездов – по тропаревскому полю, к лесу, где ныне выстроен целый город – ужаснулась: «Идет впереди Сергей, переваливается, на левую ногу припадает, за ним – Нина Григорьевна – в той же манере, а за ней – моя девочка и так же переваливается, как уточка». И Лелечка картинно разводила руками.

В городе N, пока я гостила у Нины Григорьевны, мы ходили в парк кататься на качелях-лодках, которые взмывали так высоко, что деревья вокруг переворачивались вверх ногами – играли в магазин, рисовали ежей и делали бумажных кукол с бумажными же платьями. Дядя Роба, немного странный, но добрый, мастерил мне из деревяшек корабли.

Чтение каждого бабушкиного письма адресатом – моим отцом – долетало до меня эхом придушенного, шепотливого скандала. Лишний вес младенцев, дистрофия детского возраста, алкоголизм, равноправие женщин (моя мама никогда не работала), рецепты правильных котлет и борщей – бабушка считала, что письма должны быть полезными. Иначе какой в них смысл.

Газетные вырезки были ее коньком, она собирала их не только для писем, но и для себя. У неё были целые альбомы с подборками. Однажды вечером в тот наш приезд, после тазов с кашей, она усадила меня рядом с собой на диван и показала альбом с вырезками статей моего папы – начиная с крошечных заметок в городской молодёжной газете, написанных им еще в качестве школьного корреспондента. Некоторые, уже более солидные, статьи были с фотографией автора – похожего, но в других очках, совсем худого и еще более красивого. Целый вечер мы с ней просидели, рассматривая этот альбом, давая волю своей любви, поклонению, обожанию.

На собственный солидный юбилей отец издал библиографию всех-всех своих публикаций. Там были книги, их переводы, монографии, статьи – и эти заметки, что мне показывала в виде вырезанных газетных окошек баба Нина, тоже там были. «А смотр приближается», «Впустите музыку на завод», «Нам не треба ширпотреба», «На Целине. Из дневника студента». Полторы тысячи строк-заголовков, педантично собираемых автором всю свою жизнь.

В каждом письме Нины Григорьевны на последней странице был рисунок для меня – ежиха Ухти-Тухти, про которую она мне читала при редких встречах, или картонная куколка с нарядами. Я любила бабу Нину больше, чем вторую бабушку, Муру – прекраснодушную и вечно всем помогающую мамину маму, Марию Федоровну.

Я родилась в 1938 году в городе Киеве. Этого чудесного города я совсем не помню, когда мне исполнилось два года, мы переехали в Ригу, где и застало нас начало войны. Папа, редактор военной газеты, еще до ее начала пропадал где-то по делам редакции, а затем ушёл на фронт. Мы остались с моей мамочкой Марией Фёдоровной, моей сестрой Верочкой и старенькой бабушкой Нюсей. Однажды утром явился дворник дома, где мы жили, и погнал нас в подвал. Там оказались еще женщины, дети и евреи. Дворник толкнул мамочку, которая держала меня на руках, с лестницы в низ подвала, я закричала и очень испугалась. Потом несколько месяцев я не отходила от мамы и хотела все время быть на руках. Все это я очень хорошо помню. Бог весть сколько мы пробыли в этом подвале и какая судьба нас ожидала, если бы не молоденькая девушка, латышка, которая нас выпустила и велела нам всем скорее уходить.

Мы наспех собрали совсем немного вещей. Сестра тащила тюк, свернутое одеяло. Оказалось потом, там были учебники и книги – она решила, что это самое нужное, без чего она никак не сможет обойтись, где бы ни оказалась. Пока мы искали на станции свой вагон, мамочка сбрасывала все время пальто – бежевое, приталенное, с перламутровыми пуговицами и пудрово-розовым бархатным воротником. Я хорошо помню это пальто. Ей было тяжело, неудобно в этой одежде меня нести и еще узел, и поэтому она все пыталась его оставить где-нибудь. Но вещи у моей мамы были настолько хороши и сама она была такой красавицей и настолько обращала на себя внимание, даже в такой ситуации, что совершенно незнакомые люди несколько раз догоняли нас и приносили это пальто со словами: «Мы видели, это ваше. Не бросайте, пригодится, кто знает, где вы окажетесь».

Оказались мы в Сибири, в Новосибирске, куда ехали, кажется, месяц, если не больше, в вагонах-теплушках. Устроили нас, как семью командира, относительно неплохо, во всяком случае, не оставили. Я помню холод и постоянное желание поесть. Синяки от голода по всему телу. Бабушке было за восемьдесят, она в дороге заболела. Она лежала на железной кровати с сеткой, провалившись в эту сетку как в гамак, так что ее едва было видно. Ей делали уколы, после которых она приходила в себя и просила: «Мурочка, деточка, дай мне умереть спокойно».

Сестра Верочка была старше меня на пятнадцать лет, ей было девятнадцать. Она стала работать на заводе, где делали, кажется, какие-то снаряды. Вечером она приходила домой и падала от усталости, а мамочка вытаскивала у неё из рук металлические занозы, стружки. Верочка всегда и несмотря ни на что была красавица, ей нравилось наряжаться, крутиться перед зеркалом. Они с мамой любили рассуждать о нарядах, вспоминать платья, которые Верочка носила до войны, и мечтать о том, как, когда война закончится, она оденется красиво и пойдет по улице. Себя мамочка считала слишком солидной дамой для таких фантазий, она часто повторяла – мне самое главное, чтобы вы, мои девочки, были красивые и счастливые.