Сергей Захаров - Четыре призовых. И два обычных

– Чего не придется? Чего «вот так»? – переспросил он, хотя прекрасно знал, о чем она говорит. Все-таки она подслушала его мысли. – Я не уйду, если только ты сама этого не захочешь.

– Вот только не надо ничего мне обещать, ладно? – сказала она, начиная сердиться.

– Ладно, – легко согласился он. Он давно уже понял, как с ней ладить. – Ладно, как скажешь.

– Ну и ладно, – сказала она, тут же успокоившись. – Итак, какие у нас планы?

– Сходим в душ, трахнемся, позавтракаем и двинем дальше, – бодро ответил он. – Как тебе такой план?

– Отличный план, – засмеялась она. – Только давай ты первый, нагреешь для меня ванную, идет?

Последние слова ее прозвучали ему в спину: он спешил уже, исполненный радостного предвкушения, в душ.

Но позже, когда они стояли уже на пороге, готовясь захлопнуть дверь номера, взгляд его снова упал на кровать. И она показалась ему аккуратно застеленным эшафотом.

– Вот чертовщина! Вот напасть! – он даже ругнулся вслух, но, встретив удивленный ее взгляд, заставил себя улыбнуться. А вскоре уже забыл – и сон, и всё, о чем думалось.

Ровно урчал мотор, машина поедала километры, и он готов был ехать с этой женщиной хоть целую жизнь – между серых холмов со срезанными верхушками.

Каталония (2020)

Он обладал удивительной способностью замедлять, а иногда, если требовалось, и останавливать мир вокруг себя. Со стороны это могло показаться чудом. Вот, например, мы – в одну из нечастых наших встреч – за террасой кафе в Троицком предместье Минска.

Воздух светел и свеж; пахнет праздником, шашлыком и оставленным в детстве счастьем – или все же прихваченным с собой? Ведь напротив меня сидит мой друг Сашка Хохол, мы пьем вино, больше молчим, чем разговариваем (нам есть о чем помолчать, и мы чудесно умеем это делать), никуда не торопимся – и нам хорошо. Так хорошо, что можно расслабиться и глазеть по сторонам, впитывая славный мир и размышляя, о чем придется.

Который уже раз я отмечаю, что минские барышни не ходят – они носят себя, как величайшую из земных драгоценностей. И хорошо, и правильно – думаю я. Правильно, достойно и красиво. Потому что это тоже уметь надо – подать себя, как главную драгоценность. И на каблуках ходить – тоже надо уметь.

Но это минчанки. Женщины Западной Европы, с маниакальным своим пристрастием к повседневному стилю, совершенно этому умению не обучены. Джинсы, кроссовки, пара бесформенных тряпиц неопределенного покроя и цвета – вот она, западноевропейская женщина. Удобно? Удобно. Красиво? Вряд ли. И если случится ей, западной, в кои-то веки обернуть себя платьем и встать на каблуки – зрелище выходит малоэстетичное, вызывающее, скорее, сочувствие и жалость (надо же, сама себя обрекла на адову муку!) – но никак не восторг.

То ли дело наши: нарядные, намакияженные, и вышагивают они на длиннейших каблучищах так, что залюбуешься! Что ни шаг, то разбитое сердце – ей-богу! Налюбоваться и спокойно додумать я не успеваю: одна из окаблученных красавиц (не иначе, я сглазил!) внезапно дает резкий крен, сопровождаемый тонким вскриком безмерного сожаления, а мой друг Хохол, сидящий напротив меня, делает неуловимое движение – и спокойно стоит, аккуратно зажав в пальцах левой руки красивую и дорогую игрушку: слетевшие с девицы солнечные очки от Диор. Правая его рука поддерживает саму девицу, которой он тоже не дал упасть, молниеносно и бережно подхватив ее в самом начале траектории.

Если бы я не знал Хохла бОльшую половину жизни – я решил бы, что все это, занявшее мельчайшую долю секунды, привиделось мне. Или – что это хитрый трюк, сродни копперфильдовским. Ни шума, ни шороха, ни уловленного полноценно глазом движения – и Сашка Хохол стоит, имея на руках оба трофея, пойманных им одновременно и, для постороннего глаза, совершенно незаметно.

Барышня, закономерно ошарашенная, не верит своему счастью – после, уверовав, рассыпается в благодарностях, а Сашка благосклонно их принимает. Горбонос, доброжелателен, невозмутим – в очередной раз он нажал на паузу, останавливая мир, аккуратно поднялся, взял из замершего синхронно со всем прочим воздуха эти самые очки, не позволив разлететься вдребезги половине девичьей зарплаты, прихватил их владелицу – и спас ситуацию. Интересно, что крик девичий относился, в первую очередь, не к себе любимой, но к блестящей, со звучным именем, безделушке – и, не будь Сашки рядом, слезы лились бы не по поводу разбитой коленки, это уж точно!

– Тоже мне, львица! – ворчит деланно Хохол, когда девица, отблагодарив, уходит. – Ну что за люди!? Вот что, скажи мне, за люди? Накупят дорогущего барахла, а потом трясутся над ним, как над грудным младенцем. Разве не бред? – однако я вижу, что он доволен.

Сашка Хохол доволен – а как иначе? Порох-то, оказывается, еще есть! За плечами почти сороковник, а по-прежнему реакция, скорость, координация – за пределами человеческих возможностей. Доволен и я, потому что мой друг, во плоти и крови, находится напротив меня – а это, увы, бывает нечасто.

Мы знаем друга друга две трети жизни – но видимся раз в половину вечности. Наша дружба, если как следует разобраться, состоит из ее практического отсутствия. Было время, она и вовсе обратилась во вражду. А когда все наладилось вновь – между нами возросли тысячи километров пространства, и ужимать их в ноль получалось крайне редко. Зато разругаться вдрызг заново удалось сходу, и никакие тысячи километров не смогли этому помешать. Можно ли назвать такие отношения дружбой? Бывает ли такая вообще? Бывает ли? – спрашиваю я себя, и себе же отвечаю: бывает. Все, как всегда – не больше и не меньше. Все было, как всегда.

***

Настоящее наше знакомство началось с брюквы.

Впрочем, вру – с кормовой свеклы: их легко перепутать, да многие, собственно, и путают – но для истории, которую я собираюсь рассказать, это не так уж и важно.

Была осень, и была Перестройка, однако помощи подшефным колхозам никто не отменял. Школу нашего рабочего поселка вывезли на поля погибающего хозяйства «Заветы Ильича», как случалось это в каждом октябре – и мы, радуясь возможности «откосить» от постылой учебы, шумными цветными жуками копошились в черной земле, добывая массивные, холодные на ощупь корнеплоды и закидывая их в кузов грузовика.

К тому времени я прожил четырнадцать полных лет, и еще сумасшедшую половину – возраст самый что ни есть боевой, когда, вместо того, чтобы слушать объяснения молодой учительницы, раздеваешь ее жадно глазами и мысленно предаешься с ней безудержному блуду, и опасаешься лишь, чтобы объекту твоего вожделения не взбрело вдруг в голову вызвать тебя к доске – как скрыть тогда мятущуюся, бугорную, рвущую штаны плоть?