Олег Аникиенко - Один оборот

Махоня сидит за столом, отсвечивая лысиной в свете фонаря. Перед ним, темнеют в полумраке силуэты фотографов.

Вопрос: – Андрей! Как вы нашли свой стиль?

Ответ: – Да, мы любим об этом. Но я старый фотограф, могу в двух словах. Так получилось. С одной стороны – свойство характера. По сути, я одиночка, исследователь предметов… С другой стороны – условия становления. Я из богатой семьи. Уже в 14 лет у меня была камера. Я – аналитик, формалист, но с примесью метафизики…

Вопрос: – У вас мировая известность. В каких галереях висят ваши фото? Ответ: – Висят… Но я не хочу поучать. Я – не газетчик. Для меня важен не момент. Я исследую состояние момента. А те, что висят… Будут ли они там долго?

Вопрос: – Вас всегда понимает зритель? Как вы относитесь к критике? Ответ: – Со зрителем сложней. Многие не въезжают… Нужно время, чтобы привыкнуть к моим работам. Заметьте, я не сказал – «понять». Я не вкладываю в фотографию литературный смысл. Поэтому – привыкнуть и принять.

Вопрос: – Ваши натюрморты сложны…

Ответ: – Да. Предметы те же… бытовой мир одушевлен…

утрачивая цельность, обретает новые качества…

Махоня ушел в размышления. Казалось, ему неинтересно отвечать на вопросы. Ему хотелось говорить о тайнах фотографии.

– Теперь я спрошу… Считается, фотография копирует окружающую реальность независимо от человека (фотографа). Замечаю, однако, – объект предстает перед нами не сам по себе, а каков он в субъективном восприятии… Творец ли фотохудожник или фиксатор? Чувствует ли, слышит нас природа? Отвечает ли нам? Какова степень влияния? Ребята пытались формулировать. По сути, речь шла о возможном воздействии сознания фотографа на его натуру. А значит и на саму реальность…

Они шли по вечернему городу. Было тихо, свежо. Махоня наслаждался свободным тротуаром, по которому проходили редкие прохожие. Она хотела показать ему свои фото.

Словно опытный картежник, Махоня мгновенно пролистал снимки. – Знаешь, – медленно начал он. – Людям кажется, я – пахан фотографии. Это – внешне. Откроюсь, – я боюсь. Туда ли шел? Порой охватывает страх, – умру, и все забудут. И выбросят мои блики, что важнее предметов. И те нюансы, что важнее людей… Возможно, мой путь – боковой. Как неглавная ветвь на древе жизни. Ослабел я… Все больше стараюсь схитрить… Она не ожидала такого. Ей стало жаль мастера. Ведь он вложился весь в свою работу. Ни детей, ни семьи…

– Пробить систему трудно. – продолжал он. – А те, кто пробились – болтуны. Всюду – говорильня… Друг у друга воруем. Научись трепаться: визуальное заявление – паттерн – манифестация… Сартр – Кьеркегор – трансцендент… Вертикальный канал – аудентизм…

На твоих снимках – дочь. И только. Много ошибок – в пространстве, композиции. Нет глубины, лишние аксессуары. Но главное – слишком личностно. Сделай образ. Нарочито усложни. Словно – исследуешь себя. Это ты пускаешь пузырь, пляшешь, гладишь кота… Что тебя ждет в будущем? Кем станешь? Увеличь формат, убери цвет, раствори тень над головой…

Он посмотрел на нее своим «человечьим» глазом.

– Может, зайдешь? Я помогу с фотографиями. Выставишь в музее… И она поднялась к нему в номер.

Прошла зима. Потекло с крыш.

Махоня не обманул. Через месяц она получила свои фотографии. Те несколько снимков, что доверила на обработку. И огромные, как ей показалось, портреты, которые получились из ее наивных фоток. Безумно красивые работы. Техническое совершенство… Божественная фотозаумь… А через год узнали, – Махоня умер. В лаборатории. Инфаркт. Еще через год распался их фотоклуб. Зиновий женился на молодой, отошел от творчества. Вандовский рванул в столицу.

Несколько маленьких фотографий с Настеной она разместила на своей страничке в социальных сетях. Красивые полотна спрятала в кладовку. «Подарю на совершеннолетие» – решила она. «Будет уместно. Жизнь летит так быстро. Не заметишь, как станешь фотографировать внуков…»

Вечером позвонил Кумов. Фальшиво извиняясь, просил подежурить у гроба поэта Абасова. Так мол и так, – обычай, бдение у тела, и кто проводит поэта, если не творческие…

Конечно, я не хотел. Только сдал смену, а тут – переться в пригород по морозу. К тому же, я не знал покойника лично. Ну, приеду, люди будут коситься, кто такой, зачем? Но Кумов печатал мои стихи в своем альманахе и пришлось соглашаться. Чертова зависимость!

В автобусе я старался расслабиться. Болела спина, и я вертелся в поисках удачной позы. Дорога вела к поселку на окраине, где жил старый поэт. Я не был у него раньше, не довелось. Но знал, что туда приезжали местные искатели литературной славы, пили водку, дарили свои опусы и получали напутствия с автографом.

Уже стемнело. Мы выехали за город, миновали кладбище с крестами, чернеющими из-под снега, проехали по мосту над скованной льдом рекой. Потом потянулись заснеженные луга с деревянными электростолбами. И до поселка – только лес, запорошенный сугробами.

Я размышлял о судьбе поэта, которого уважал и чьи редкие статьи читал в местной прессе. Абасов приехал в наш городок уже зрелым автором. Работал в поселке на лесопилке, изредка печатал свои стихи. Его рубленые строки узнавались. Он писал о рабочих: рыбаках, лесорубах, водителях. Воспевал мужской труд, честность. Считал, в поэзии – главное быть личностью, а стиль создавать судьбой.

«…Работать, петь среди людей…

Не трястись над деньгой и талантом…»

И все же, известность ему принесли не стихи, хотя и крепкие. Абасов был евреем и приехал к нам из Москвы. Приехал сам, в холодный комариный край простым рабочим. Здесь и женился, срубил себе избу. И что у него там случилось, в столице, никто не узнал. Хоть и пил поэт со многими любителями чужих тайн…

Перед пенсией захотел писать прозу. Но перестроиться на литературный труд уже не смог. Так и остался на газетном фото – грузный, седой, с топором в руках и взором упрямца. Лишь к старости устроился в библиотеку. Но стихи его оставались простыми и грубоватыми по форме, без излишних рефлексий. Впрочем, мне в его творчестве недоставало как раз философии.

Перед его кончиной местные подхалимы пытались сделать из него «большого» поэта. Хвалили в газетах, набивались в друзья. Записали «для веса» в литературные диссиденты. Приезжал к нему перед выборами и будущий губернатор с телевизионщиками. Слепили слащавый сюжет. Но Абасов остался честен до конца. Он понимал свой уровень и призывал к трезвой самооценке и других.

В автобусе Кумов что – то царапал в блокнотик, наверно, готовил траурную речь. Он ценил окололитературные отношения. Старался ни с кем не ссориться, вязко плел свои сети. Любил покровительствовать начинающим и лебезил перед стариками. Но даже здесь, без зрителей, на лице его застыла маска добытчика поэтического признания.