Олег Аникиенко - Один оборот

Подъехали к поселку. Этот окраинный район имел свою историю. С начала отечественной войны сюда депортировали сотню советских немцев как потенциальных вредителей. Заселили в холодный барак, построили небольшой судоремонтный заводик. Но немцы работали хорошо. И со временем им разрешили построить домишки. Так появилась немецкая слобода, отличающаяся ровными рядами изб и хозяйственных построек.

Мы подошли к одноэтажному административному зданию. Здесь, в холле музыкальной школы и ожидалась так называемая смятенная ночь у гроба покойного.

Абасов лежал спокойно, как и положено почившему. Все было как на обычных похоронах. Открытый гроб на двух табуретках, бумажные цветы, сладковатый запах хвои. Покойник – бледный, с посиневшими костяшками пальцев, заострившийся нос. Было трудно узнать в нем рыкающего льва в тельняшке. Рядом, в соседней комнатушке виднелся длинный стол с хаосом стаканов и вилок, – корки хлеба, пирожки, консервы… За столом сидели два раздолбая. Они курили и громко разговаривали, почти кричали.

– О, стихоплеты! Водка есть?

– Без закуски, – елейно молвил Кумов.

Тот, кто повыше ростом, – местный корреспондент, освещал культурные события. Свои седые волосы стягивал на затылке в косичку. Да еще косил на левый глаз. Странный тип. Похож на долговязого волка из мультиков. Другой, что помельче, болтун в дурацкой панамке. Пожелтевшая дряблая кожа, небрит. Художник!

– Я – Митяйкин! А Сашок – ушел… Оставил нас. С кем пить? Митяйкин считал себя элитарным философом кисти. Картина его висела здесь же, называясь, – «Осень поэтов». На ней, в осенней кутерьме падающих листьев угадывались три фигуры. Седогривый Абасов со стаканом вина поднимал тост. Напротив, через плоскость застолья, сидел другой городской поэт, Шмонов, тоже со стаканом. Шмонов был алкашом и отсидел срок за изнасилование. Третьим, летающим в разноцветных облаках – угадывался образ белокурого Есенина. У небесного синеглазого поэта стакан выпал из рук, порхая вместе с листьями.

Я решил обойти стол и сесть так, чтобы не видеть картину. Вероятно, отвлекся. Потому что в следующий момент Митяйкин уже стоял рядом с покойником.

– Вставай, Сашок…

Алкаш в панамке, покачиваясь, держался за край гроба. Сквозь дверной проем ситуация наблюдалась. Было видно, как художник зачем-то раскачивал гроб. Еще немного и тело могло вывалиться на пол. Мы вскочили на помощь. Внезапно Митяйкин вцепился в длинный нос Абасова. – Вста – авай… Залежался-я!

Голова Абасова металась по сторонам… Мы бросились разнимать бывших друзей. Писака с косичкой сверкал косым глазом и ржал, как Мефистофель. Мы взялись поправлять табуретки под гробом.

Вспоминая ту ночь, я забыл, кто приехал сменить нас с Кумовым. Кажется, – Попков и Цыпин, два городских рифмотворца. Звали их обидно – «двое из ларца» или «Добчинский и Бобчинский», хотя, конечно, многих из нас обзывали в детстве.

Но похожего у этой парочки было немало. Оба лелеяли православие, ходили в церковь, постились и писали христианскую патоку. Попков руководил местным союзом стихотворцев, издавал свои унылые сборники. Цыпин вел поэт-обзор на радио, хотя обладал нелепой, хлебающей дикцией. Так же, их объединяло общее горевание. У Попкова супруга спилась и замерзла пьяной на улице. Любитель Пегаса опоэтизировал свое горе и возвел его в ранг небесных испытаний.

У Цыпина жена лучше б умерла. Она изменяла ему с приятелями, неверующими, и открыто смеялась над мужем. А потом вовсе ушла от «хиляка – поэта». И все в городе, кто писал стихи, знали об этом. Но Цыпин по – христиански отпустил свою «кармен». И даже написал поэму «Моя прощенная мадонна».

Я не верил обоим. Сейчас они манерно сидели у края стола и, конечно, не пили. Кто их позвал сюда? Они тихо разговаривали, поглядывая на часы. Попков, сделав брови домиком, скорбя о том, как много пишут плохих стихов. И как этот поэтический мусор отравляет ему жизнь. Он – страдает!

Цыпин, тот еще теоретик, вздыхая, поддакивал.

– Беда, коль сапоги тачает не сапожник… Как много непрофессионалов сейчас в политике, поэзии, искусстве…

Мне стало противно.

– Надеюсь, – нудил Попков, – кивая в сторону гроба – душа его перед кончиной принесла достойных плодов покаяния…

– Абасов – мастер, – вторил Цыпин. – Хотя другая школа.. Характер неуемный… Манера суровая, ассонансы, разорванный ритм… Я в поэзии – лишь буквоед. Лишь сверчок…

– А наша панихида за усопших, – это исправление собственной жизни. Пожелаем душе его мира и согласия…

– Да не верил он! – возопил протрезвевший Митяйкин. – И попов не любил! Шли бы вы, Ганс и Бульдерстен…

– И, правда, пора… – засобирались эти двое. Тогда я вспомнил, что у Кафки в его «Замке» была тоже парочка подобных персонажей, Артур и Иеремия…

И тут случилось неожиданное.

Внезапно в дверь из холодной ночи, словно черт из преисподней, ввалилась черная фигура. То был Кочегар Апокалипсиса. Закопченое лицо с красными от дыма глазами. Рваная телогрейка, белеющий оскал зубов… Паша Гомон! От него несло резиной, – видно палил шины.

Он едва удержал стакан в окоченевших пальцах.

– Пять цепей порвали! Все топоры, лопаты… Вырыли!

Гомон копал с местными мужиками могилу. Организовывал, наливал, рвал жилы. И прежде, чем копать лопатами, пришлось пилить бензопилой грунт. Но Паша любил экстрим. Он был – мачо, самый крутой писатель из молодых.

Гомон писал рассказы о настоящих мужиках, людей поступка, но с некой тюремной приправой. Его герои – это новые робин – гуды, справедливые киллеры. Или голливудские охотники, бьющие в тайге медведя. Пел шансон с характерными завываниями. Себя называл «улучшателем местного генофонда». Носил перстень с печаткой, затемненные очки. В своих песнях воспевал новою Россию, с ее золотыми куполами, а также Белую гвардию… Сравнивал зеков, которые за маму глотку порвут, с теми, кто попадал в плен, в Гулаг.

Ему принесли гитару, но пальцы не слушались. Тогда, как Паганини без струн, он запел свою авторскую, направляя вибрации в сторону гроба. Он пел гнусаво «Прощай, братан». Все ждали, когда он закончит.

Давай, братан, тихонечко уйдем,

Пускай живут, они нам не нужны.

Тот фраерок свое перо найдет,

На темной стороне другой Луны…

Я думал о будущем Павла Гомона. О том Паше, который считал себя лидером и выступал в местной газете. Он возносил новых русских и новые возможности. Сам не прошел зону, но болел за всех кандальных самородков… Сочинял роман о воровском авторитете, набирающем вес в современной жизни.

Что ожидало его? Будет ли он торговать лесом, если осилит рыночную науку? Или состарится и будет петь в баньках для «солидных людей» свой низкопробный шансон?