Ирина Селиверстова - Нобелевская премия. Роман

– Два-три года? – повторила она. – Мы будем жить без тебя два-три года?

И вцепилась в его руку так крепко, что Юра понял – никакой Америки, никакого прекрасного будущего и никакой Нобелевской премии у него не будет. Никогда.

…Через несколько дней, поутру, когда кладбищенские труженики готовились опускать гроб в свежевыкопанную, подготовленную с ночи могилу, они увидели в ее глубине человека, лежавшего ничком на дне. Когда его вытащили, оказалось, что это рабочий кладбища Юрий Курбатов.

Одновременно с деньгами в повседневную жизнь ворвался и старая как мир, но практически незнакомая недавним советским людям дихотомия «любовь и деньги». Легче всего корреляцию двух этих явлений поняли самые молодые, которые, вне зависимости от пола, быстро осознали, что сексуальная привлекательность женщины имеет определенную цену, а привлекательность мужчины напрямую связана с его материальным положением. Классический образ «малинового пиджака» лишь позже стал вызывать иронию, поначалу же воспринимался благоговейно и казался символом достижения высшей ступени мужского пьедестала почета, примерно, как в прежние времена – статус космонавта или хоккейного чемпиона.

А вот тем, кто был немного постарше, освоить эти внезапно свалившиеся любовно-денежные отношения оказалось непросто. Прежде, давая позволение своему сердцу любить, они никогда не обращали внимания на материальные возможности предмета любви – в первую очередь потому, что эти возможности по большому счету были у всех одинаковыми. Исключением являлись разве что предприимчивые жители глубинки, стремившиеся жениться «на московской прописке» да соискатели взаимности дочек больших начальников – ради продвижения по службе.

Однако игнорировать новую реальность теперь стало невозможно. Образовавшаяся ковалентная связь сердечной привязанности и благосостояния, навязчивая и липкая, начала испытывать на прочность влюбленных, бить по отношениям – не всегда ломая или уничтожая их, но неизбежно оставляя свой след.

Для Вероники Пильницкой ценность – вернее, бесценность её Севы была абсолютной. В анамнезе их семьи имелся умерший ребенок – родившийся на седьмом месяце беременности, он прожил всего полчаса. Это случилось еще на четвертом курсе. Многие – среди этих многих хватало и женщин – тогда уверяли Нику, что это фактически выкидыш, еще не сын вовсе, а так, заготовка. Говорили: очень неприятно, но не трагедия.

Однако Ника после этой «не трагедии» несколько месяцев не могла спать. Проваливалась в забытье на час-другой в сутки, в этом забытьи тут же видела темно-красное страдальческое сморщенное личико, и сразу просыпалась. Она беспрерывно и мучительно корила себя. За то, что не обрадовалась, узнав об этой беременности – сперва надо же было закончить институт! За то, что в первый момент даже не заплакала, когда ей сказали о смерти младенца. За свою реакцию на вопрос, хочет ли она, чтоб ей выдали тело для захоронения – Ника тогда забилась в истерике, закричала страшно: нет, нет, нет!.. За это крошечное лицо, которого она толком не разглядела – младенца сразу унесли в бесполезную реанимацию – но которое тем не менее показалось ей ужасно некрасивым. Вот эту недостойную матери мысль о некрасивости сыночка она не могла простить себе особенно долго.

Все вокруг твердили: бывает, пройдет, родишь еще.

И только Сева не говорил ни слова, лишь молча гладил ее по голове, по плечам, а из глаз его текли беззвучные слезы, которые смешивались с ее слезами… Общая беда часто отчуждает друг от друга, Пильницких же она сплотила намертво, крепче любых других уз.

О будущих детях они с тех пор не заговаривали. По какому-то взаимному, не обсуждаемому умолчанию – и эта их одинаковость в нежелании поскорее произвести на свет замену своему безымянному малышу тоже являлась прочнейшим цементом для их любви.

Они и во многом другом тоже счастливо совпадали – им нравились одни и те же книги, песни, фильмы, люди. Они давали схожие оценки и делам давно минувших дней, и событиям, происходящим на их глазах. Правда, Вероника скорее лишь соглашалась с мыслями, озвученными мужем, и почти не производила на свет собственные, но соглашалась искренне, и ей нравилось звучать его эхом.

Сева (а вместе с ним и Ника) радовался падению cоветского государства, поскольку считал его античеловечным и нежизнеспособным. И, когда в августе 91-го дело демократии и грядущее прекрасное будущее оказались под угрозой, отправился защищать их вместе со многими другими. Жену с собой не взял – слишком опасно, – хотя она и рвалась изо всех сил, и не демократии ради, а просто чтобы находиться рядом.

Когда три дня спустя он вернулся с победой, Нике казалось, что она замужем за самим богом Марсом, что это её Севе и никому другому принадлежит быстрый и категорический разгром врагов светлого будущего. Особенно впечатляло то, что возле Белого дома он видел самого Ростроповича, кумира из кумиров, и этот факт теперь заставлял её внимать рассуждениям мужа о политике не только одобрительно, но с благоговением. А ему с тех пор еще больше нравилось вести такие разговоры, хотя скорее это были не разговоры, а просто размышления вслух, которые молчаливый и согласно кивающий слушатель в лице жены делал особенно убедительными.

– Понимаешь, Никитка, то, что произошло с Советским Союзом, случается с любым априори неосуществимым идеалом, который насильственно пытаются воплотить в жизнь. Идея должна оставаться идеей, причем личной, а не государственной. Она может быть целью, к которой избравшему её человеку следует стремиться, но на идее нельзя основывать общественный строй – это будет общество фанатиков, и в этом случае любой не фанатик автоматически станет врагом. Так, увы, и получилось с коммунистической идеей – задуманная ради равенства и благополучия людей, она лишила их индивидуальности и породила ГУЛАГ. Я, кстати, до сих пор не понимаю – почему коммунисты люто ненавидели церковь? Ведь христианская идея так похожа на коммунистическую… Кстати, и с христианством получилась та же история – это пацифистское, человечное учение всю дорогу вызывало войны, крестовые походы, инквизицию и тому подобную дрянь.

– И ведь как был хорошо задуман Советский Союз – освободить людей от эксплуатации, от власти денег, – однажды вздохнула в ответ на подобные речи Ника, но тут же смутилась – могло показаться, что в её словах звучит сожаление о том времени, но Сева-то о нем точно не жалел, значит, и она жалеть тоже не могла.

– На самом деле, это нормально и правильно, когда всё решают деньги, хотя нам целую жизнь внушали обратное. Но ведь деньги – это просто эквивалент нашего труда, наших способностей, просто единица измерения. Чем способней, активней, трудолюбивей человек – тем больше он будет зарабатывать. А с теми, у кого плохо с талантами, или кто не может полноценно работать, способные и сильные должна делиться своими деньгами – это называется социальная поддержка. Видишь – в Америке, в Европе всеобщее благополучие в целом удалось воплотить, там даже самые малообеспеченные живут куда лучше, чем жили люди в Союзе. А ведь обошлось без всяких революций, гражданских войн, расстрелов и лагерей…