Алексей Макаров - Паулина. Морские рассказы

Мы его прогрели, и, позвонив на мостик, я передал вахтенному помощнику данные об остатках топлива на отход. Топливо опять пришлось всё перемерять и пересчитывать. Помощник всё тщательно записал, и я передал управление двигателем на мостик.

Двигатель так и продолжал работать на оборотах холостого хода, потому что он работал на винт регулируемого шага и этот шаг сейчас регулировался только с мостика. Обороты двигателя были неизменны – семьсот пятьдесят оборотов в минуту. Это показывало, что электронный регулятор поддерживал этот режим должным образом и все форсунки на цилиндрах были в норме. Об этом свидетельствовала и температура выхлопных газов, которую мы постоянно контролировали по показаниям бортового компьютера.

По аварийному телефону позвонил капитан и сообщил, что лоцман на борту и судно начинает движение.

Двигатель натужно загудел, что свидетельствовало о том, что капитан увеличил разворот лопастей винта. Температуры по цилиндрам поползли вверх. Всё было в пределах нормы. Промелькнула мысль: «Ну слава богу. Хоть тут всё работает нормально», – но я всё равно чутко прислушивался ко всему происходящему, сплюнул через левое плечо, постучал по деревяшке и пошёл делать обход работающих механизмов, ощупывая и прослушивая каждый из них.

Через минут сорок вновь позвонил капитан.

– Ну всё! Лоцмана сдали! – радостно сообщил он. – Давайте начинать вводить главный двигатель в режим полного хода.

Перед этим Олег мне рассказывал, что тут был один румынский капитан, который ногой управлял главным двигателем, и из-за этого форсунки от резкой нагрузки, то есть от резкой подачи топлива, не выдерживали и лопались.

На двигателе была специальная система отвода протечного топлива, которая сигнализировала, что если какая-то из двенадцати форсунок лопнула, то об этом выходил специальный сигнал. Какая именно это была форсунка, можно было легко определить по компьютеру.

Для того чтобы поменять повреждённую форсунку, надо было остановить двигатель. Форсунки так неудобно были смонтированы на двигателе, что замена повреждённой форсунки могла занять час или полтора. Намного позже, когда мы уже приобрели опыт по замене форсунок, мы укладывались и в час, но первую форсунку мы с Серёгой меняли часа два.

После распоряжения капитана о вводе двигателя в режим он сам с мостика потихоньку начал увеличивать нагрузку до полного хода. Тем временем я постепенно снимал ручное ограничение нагрузки. Когда нагрузка достигла девяноста процентов, капитан вновь позвонил в ЦПУ и поинтересовался о состоянии главного двигателя и режиме его работы. Когда я ему подтвердил, что всё в порядке, то он разрешил покинуть машинное отделение.

Я отпустил Мишу и Львовича из ЦПУ, а сам ещё раз спустился в машину, обошёл и вновь прослушал все механизмы. Вновь поднялся в ЦПУ, переключил аварийную сигнализацию себе на каюту и тоже пошёл на выход.

Пройдя длинный коридор, который уже был полностью освещён, а двери и лазы в трюм были задраены, я вышел на палубу и осмотрелся.

Глубоко вдохнул тёплый, чуть влажный морской воздух. На горизонте с правого борта ещё виднелась земля. Судно шло на юг – в Аргентину.

«Паулина» шла в балласте. Погода была спокойная. Атлантический океан баловал. На календаре была зима, а здесь, в Южном полушарии, – лето, тепло, солнышко.

На палубе было не жарко. Была нормальная, приемлемая, европейская температура. В машинном отделении тоже было не жарко, но вентиляторы для работы главного двигателя мы не выключали. Они были расположены в корме судна, и их вой был едва слышен здесь, у надстройки.

На всех предыдущих судах, чтобы уйти от постоянного шума работающих механизмов, я вечерами ходил на бак, где часа по два гулял.

После рабочего дня в машине всегда хотелось тишины. С моей профессией судового механика её всегда не хватало. Если на корме в районе машинного отделения всегда ощущалась вибрация корпуса судна от работы механизмов и шум от их работы, то здесь и не надо было никуда ходить. Сама надстройка уже находилась на баке. Для меня это было непривычно. Но ничего! Человек привыкает ко всему.

Впервые дефицит тишины я ощутил ещё на ледоколе «Адмирал Макаров». Тогда я был двадцатишестилетним третьим механиком. И мне по многу часов приходилось находиться в машинном отделении среди работающих главных дизелей.

По специфике своей работы ледоколы в полярке почти не имели стоянок. Они постоянно куда-то шли, проводя суда с грузами с востока на запад, и возвращались обратно уже с судами, которые опустошили свои трюмы в полярных портах.

На ледоколе было девять только главных дизелей, да вспомогательных ещё восемь штук. Общая мощность главных дизелей составляла сорок тысяч лошадиных сил. Мне тогда приходилось постоянно заниматься перекачками топлива и балласта, поэтому я крутился днями, а то и ночами в машинных отделениях ледокола, пополняя танки топливом, откачивая льяла трюмов, перекачивая балласт.

Тогда о наушниках никто и понятия не имел. А если они и были, то их носили неохотно. Не надевали их из-за бравады. Мол, мешает слушать ритм работы машин. Из-за этого многие механики были глуховаты, да и у меня в ушах постоянно стоял какой-то шум.

И вот как-то раз, после очередной бункеровки в Певеке, нас вывезли на природу. Автобус остановился на полпути между Певеком и Валькумеем. Нас со всем нашим скарбом, закусками и выпивкой выгрузили и оставили якобы подышать свежим воздухом.

Воздух и в самом деле был великолепен. На небе не было ни единого облачка. Солнце жарило не на шутку. Да и ветра почти не было. Если бы не берёзки по пояс, то можно было себе представить, что ты находишься не за полярным кругом, а где-то у нас в Приморье.

Народ сразу кинулся собирать грибы, а я по распадку, между сопок, пошёл подальше от галдящей толпы возбуждённых моряков. Через пару десятков шагов я уже не слышал этого гвалта.

Интересная особенность была в тундре. Вокруг стояла абсолютная тишина, несмотря на то что рядом находились люди. Их было видно. Они что-то, наверное, кричали, жестикулировали руками, а я их не слышал, но когда кто-то из парней полез на сопку, то тогда до меня донеслись все слова их разговоров. Я разбирал каждое их слово. Даже шуршание выскакивающих из-под ног камней мне было явственно слышно.

А вокруг не было ничего – а вокруг была только тишина.

Я растянулся на тёплом мху и слушал эту тишину. Стало различимо журчание ручейка. Слышалось шуршание листвы знаменитых карликовых берёзок. Даже появившегося невдалеке евражку я услышал ещё перед тем, как он встал домиком, чтобы поподробнее рассмотреть меня. Но я по-прежнему лежал без движений, впитывая в себя окружающую тишину всеми клеточками своего тела.