Игорь Агафонов - Алиса не боится, или Амазонка и Тимфок

– А чего ждал? Роскоши? Вот ты, понимаешь ли… постарайся для себя… Ты о чём? Да о том, всё о том же…

Возвращается в комнату, у окна закладывает руки за спину. В черном стекле отражается его лик, и величайший тыкает в него пальцем:

– Ну ты, клон! Или ты кло-ун? Правда, что ль, не в деньгах счастье? А в чём тогда? В общественном положении?.. Или как у брата в правде? Так у тебя ни того, ни другого. Писал-писал свои книжки и чего?.. Скрипишь теперь: жизнь не удалась? Да ла-адно, поехал и поехал… Не грусти. Авось прорвёмся. Возрастной кр ы з… как там его называют?

Тянется задёрнуть шторы, но… их нет – потрясает кистью и по театральному роняет руку – безнадёга, мол.

– Невезуха, короче, господа, за невезухой… и невезухой погоняет.

Скрип двери. Величайший вздёргивает плечи, как при ударе в спину. «Клоун» в окне округляет глаза и губы – задерживает дыхание. Величайший облегчённо выдыхает облачко пара на стекло, в этом облачке смутно прорисовывается администраторша. Шмыгая носом, она завозит на противно визгливых колёсиках обогреватель. Говорит также противным голосом:

– Электричество наладили. В о т вам. Чтоб совсем не околели, мужчина… Привыкли у себя в Москве – тепло чтоб!

Величайший всё ещё глядит на отражение в оконной черноте (клон изумлённо приподымает там брови): у администраторши на плечах вытертая шкурка (кошачья?), которая подмигивает окостеневшим мерцающим глазк о м-пуговкой.

Величайший благодарит:

– Спасибо за оперативность.

Администраторша разочарованно кряхтит и, закрывая за собой затрещавшую дверь, утробно шепчет:

– За спасибо лису не скр о ишь.

Визжат в коридоре ржавые колёсики. Величайший смотрит с недоумением на обогреватель у порога. Подождав у дверной щели, пока, после невнятного разговора с кем-то, администраторша, шаркая, удалится, говорит себе:

– Хорошо, соболей не запросила. Лисий ещё туда-сюда… хотя всё равно губа не дура.

В дальнем конце коридора женский взвизг, затем хриплый бас:

– Глазки-то разуй, Галь!

Что-то неуловимо быстро меняется в ощущениях восприятия.

В пыльных городских развалинах. Ветрено – порывисто.

Долговязый хриплый оператор (теперь он в клетчатой кепке) с камерой на плече – спотыкается, ругается:

– Леший бы вас об-сосал!

Объектив камеры ловит солнце, на несколько мгновений слепнет, затем – вдоль искорёженных домов вихрится известковая пыль.

В кадре «величайший». Ветровка, седые волосы упрятаны под спортивную шапочку. Держит микрофон у лица женщины в запачканном цветном халате, с чумазым ребёнком на руках, тот, во рту палец, таращит глазёнки. Женщина всхлипывает, кивает на разрушенный дом…

Над головой раздаётся свист. Несколько взрывов один за другим – метрах в семидесяти от интервь-ю-е…

Величайший пригибаясь, бежит, ухватив за руку женщину, теряющей тапки – правый, левый… Взрыв.

Величайший открывает глаза. С трудом поворачивается на бок, моргает на детскую ручонку из развороченной дымящей земли…

Солнце медленно гаснет…

В мутно-сивой завесе из гари и пыли люди в камуфляже несут на носилках корреспондента, с характерным звуком железа по железу загружают в люк вертолёта, раненый мычит:

– Где м-мой оп-ператор?.. Какое число? Какой день недели?..

– Третье… Четверг, – ответил один из загружавших…

С утра «величайший» прямиком отправился в банк и взял кредит.

Люсьен, экипировавшись по современной молодёжной моде, через день улетела на туманный остров.

Осанку выправляющие процедуры

Нина Васильевна, имея при небольшом росточке в объёме своём сто двадцать кило с граммами и миллиграммами, была подвижней и шустрей иных молодух. На цыпочках подкралась она к долговязой дочери и шлёпнула её ладонью по загривку: та мгновенно превратилась в оловянного солдатика со всей надлежащей выправкой и, оборотясь, уставила на мать сверху вниз испуганные глаза.

– А не горбись, не гнись, не сутульсь! Тебя боженька статью наградил, чтоб ты стеснялась? Ишь ты! Я те покорежусь! Я ка-аженый раз по хребтине двину – увижу горбишься. Вот и сделаю горбатой, коли так!

Алиса после такой процедуры, завидев или заслышав мать, сразу выправляла осанку.

Летящей походкой

Спустя несколько годков материна муштра возымела плоды успеха (можно так выразиться?)…

Со швейной мастерской любила Алиса пешёчком до конечной остановки трамвая пропорхать, и там уже «пересесть» на автобус до своего посёлка. В общем, четыре остановки получалось – безбилетных. Обожала, короче, шажком-шажочком с подскоком танцевальным.

А в это время её мамуля, дородная наша Нина Васильевна, ехала вкругаля трамваем с мясокомбинатовского магазина, ей с двумя пудовыми сумками пешёчком не особенно улыбалось.

И вот едет Нина Васильевна в трамвае и замечает вдруг: все-то пассажиры до единого дружно повернули головы свои вправо. «Чаво?.. Эва!» – Нина Васильевна вытянула шею, как могла, и увидала: дочь её марширует по эстакаде через железную дорогу. Высокая, стройная, летящей походкой.

– А это моя дочурка, Алиска, – шепчет она стоящему рядом хлипкому мужичку.

– О-о! – показывает попутчик большой палец. – Хорошего ей, тётка, женишка в потребление.

– Спасибо, дорогой. Дылда этакая. В отца, падлюка.

– У, – трясёт мужичёк головой недовольно, не соглашаясь с тёткиным определением. – Всё годится, мать. В натуре.

– Ну-у спасибочки. Етить твою налево! – И ещё задорнее, заострённее во взоре загордившейся матери: – Ать, твою мать! Как вышагивает! Пря-ям припляс! Шпарит!

Мужик ощерился и понимающе кинул:

– Дэ-эс, летит прямёхонько! Не свернёт?..

– Куды-ы ей ворочить! Моя выучка.

И, хитро улыбаясь, сжала кулак.

Чёрный занавес

Премию, с которой Тимофей собирался выплатить проценты по кредиту, не выдали. Сказали, что в период пандемии предприятию необходимо экономить, поскольку-де не ясно, что будет дальше в нашем реалити-шоу. А через две недели и вовсе уволили, сославшись на туманность андромеды.

«Не-е забудь… – напомнил он себе известный романс про шаль и калитку, – …потихо-оньку надуть!» – и удручённо посмотрел на свой указательный палец у ногтя с лохмотинкой заусеницы: витаминов не хватает для полного здоровья и счастья.

Когда-то он закончил филфак, публикации имел в журналах и книжки тоже. И когда его спрашивали, сколько их у него, он в ответ: «Отгадай загадку. Между тремя толстенькими две потоньше». То бишь не совсем, чтобы никчёмным человеком слыл. Поездил, кстати, по горячим точкам спецкором и собирался написать сценарий, но в последнюю свою командировку был выбит из седла, как выражаются медики… Ещё прыгая на костылях, он пытался сочинять сюжет-историю и с ужасом обнаружил, что утратил литературные способности: не получалось ничего из того, что раньше давалось без особого напряжения и заводило фантазию. И он вдруг потерял смысл своего существования – как занавес чёрный опустили перед ним. Не в театре, а в самой жизни. Ослеп. Это было страшновато. Тем не менее, изо дня в день он пытался наладить голову и что-то будто прочкнулось, точно в мозге пробивались прежние связи (или новые зарождались?), однако это было бледным отблеском давнего куража и не приносило удовлетворения, а скорее бесило. Время от времени он видел один и тот же сон: нечаянно рассыпает он ящик с вилками и ложками, хочет собрать, но что-то ему постоянно мешает – то звонок в дверь, то телефон. Он оббегает эту россыпь ложек-вилок на полу, чтобы взять трубку или открыть дверь… и всегда не успевает: за дверью никого уже нет, а звонок обрывается буквально перед нажатием на кнопку приёма.