Филипп Филиппов - Судьба соцдона. Роман

– Ну, хоть это… Помни, любое сильное волнение, любой стресс тебе противопоказаны. На стрессе люди и жрать начинают всякое дерьмо, и бухать, и про спорт забывают, про движение, а оно всё в одну точку бьёт.

– Всё понял. Буду исполнять. Если ещё чего-нибудь не случится…

– Я об этом и говорю: именно если случится – держи стресс под контролем. Буквально механически себя отвлекай. Плохая новость – говори себе, обдумаю её через час, а сейчас мне надо срочно пойти и проверить, начался ли ледоход на Москве-реке, тут же оделся и пошёл проверять.

– Мне сейчас ближе Яузу проверять, я же к Марине съехал с той квартиры.

– Да хоть Неглинку… А что с квартирой-то? Никак продать не получается?

– Нет. И что-то мне подсказывает, что и не получится. Зато мы вчера с Мариной одну из лавок продали, первую, и неплохо так вышли из неё. Все бы так сдать удачно.

– Поздравляю. С почином, как говорится. А Марина где прикреплена?

– Даже не знаю. Она от своего банка полис имела, но из банка она ушла. В районной, наверно.

– Если ушла из банка, тот полис ей аннулировали уже, скорее всего. Подключи её к своему договору, оформите полис, и пришли её ко мне.

– Да она вроде бы не жалуется ни на что.

– И слава богу. Я ей открою файл, заведу историю, и если тебе будут нужны лекарства, через неё буду выписывать, на дом она меня сможет вызывать иногда, а твой файл будем держать подмороженным, без лишней активности. На всякий случай.

– Хорошо. Наверно, это правильно. Я ей скажу, всё так и сделаем. А ты не рискуешь, Шамиль, при таких манипуляциях.

– Не беспокойся об этом, мало у тебя причин беспокоиться?.. Пойдём, у меня приём через пять минут начинается. Вот тут я рискую, – Шамиль Рифатович первый раз за утро широко улыбнулся.

С продажей квартиры действительно были сложности. Сначала, как выяснил Гарик, неприятной новостью было лишь то, что на московский рынок в январе неожиданно выставили много хорошего жилья. Квартиры в Хамовниках, как у Ольховских, улетавшие раньше в неделю, сейчас стали зависать, а цены медленно проседать. Однако договора подписывались и так, и через нотариусов, и Росреестр принимал документы, как прежде. Однако к середине февраля стали очевидны задержки в регистрации дольше установленных законом сроков, это было настолько необычно, что риэлторы начали выяснять подноготную. В большинстве случаев сделок продажи соцдонами своих квартир Росреестр выдерживал паузу, а затем требовал справку из органов опеки. Само по себе это не было необычно, риэлторы заранее получали такие справки, если продавала квартиру семья с детьми. Соцдоны, однако, в большинстве были бездетны, заранее справок таких не готовили, а получить их оказывалось непросто. Опека их тупо не выдавала, ничего не объясняя и включая на полную мощность механизмы бюрократической волокиты и крючкотворства. В конце концов Гарик с помощью знакомого риэлтора добился некоторого понимания: де-факто соцдоны становились опекунами социально-нуждающихся, которых к ним подселили. Как только последних регистрировали в квартире, круг замыкался: опека требовала доказательств устроенности судьбы подопечных после продажи «их жилья», соцдоны же законно считали жильё только своим. Дееспособности социально-нуждающиеся вовсе не лишались, они не становились опекаемыми де-юре, и из этой нелепой правовой коллизии выхода не было видно. Вероятно, Конституционный суд мог бы навести порядок, рассуждал Гарик, но все прекрасно понимают, что ждать этого придётся долго. Вскоре Росреестр стал сам, без привлечения опеки, отказывать в сделках, проверив продавца по списку социальных доноров и имена зарегистрированных в конкретной квартире. Путь разрешения ситуации через продажу квартиры был перекрыт.

Ольховский снова погружался в депрессию. Второй больной в его квартире был с онкологией кишечника, четвёртая стадия. Есть он не мог, но всё время хотел. От голода и страшной боли он постоянно стонал, иногда повышая голос до крика. Новая дверь не спасала. Обезболивающие помогали, но недолго. Большего количества ампул Гульнаре не давали, были нормы, а её откровенно подозревали в продаже лекарств на сторону и не стесняясь обвиняли в этом, когда она приходила за лекарствами. Однажды в квартиру даже нагрянула комиссия из полицейских и медиков, составила протокол о неправильном хранении сильнодействующих лекарств. Пришлось переставить в столовую сейф из кабинета Ольховского, к тому времени уже пустой. Это было идиотизмом, поскольку ключ от сейфа был вручён той же Гульнаре, и кроме неё никто к таким лекарствам по-прежнему не прикасался. Но она перестала настаивать на увеличении доз лекарств для подопечного больного, надеясь, что он протянет недолго. На сейф поставили телевизор – старый огромный ящик с электронно-лучевой трубкой, который водитель Марианны Михайловны забрал у кого-то из своих родственников в Подмосковье (Ольховские, конечно, купили им взамен новую плазму). Но телевизор лишь маскировал непрерывные стоны, и сам добавлял какофонии. Находиться в квартире стало почти невозможно. Марианна перебралась в кабинет, на маленький диванчик, в самую дальнюю от столовой комнату. Гуля тоже не могла долго выдержать рядом с больным. Сделав необходимое, она садилась в гостиной или на кухне и заглядывала в столовую, только когда больной либо внезапно затихал, либо, напротив, начинал кричать в голос. Водитель теперь говорил, что посидит в машине. Компаньонка Марианны тоже стала заезжать гораздо реже, прося её лучше выйти куда-то в ближайшую кофейню для обсуждения самых срочных дел. Компаньонка активно поддерживала желание Марианны вернуться обратно в дачный дом, а лучше уехать совсем за границу, и пару раз пыталась повести разговор в сторону продажи ей обоих салонов по разумной цене. Марианна делала большие глаза и говорила, что пока не думала о продаже своего бизнеса и, тем более, отъезде за рубеж. Она повторяла, что это временные трудности, Лев всё разрулит, но с каждым разом сама она верила в это меньше и меньше.

Зато ей отлично стал помогать коньяк. Найденная в кабинете Ольховского кем-то когда-то подаренная маленькая фляжка в чёрной коже теперь всегда была с ней. И она внимательно следила, чтобы фляжка не пустела. Марина, заметив при очередной встрече, что мать навеселе, была поражена. Марианна Михайловна пить не могла и не любила, сколько её помнила Марина. Даже на Новый год бокал шампанского она всегда выпивала по необходимости, приговаривая, какая, мол, гадость. С того поворотного в жизни Марины визита к отцу сразу после подселения она почти не бывала в квартире родителей, не знала новых повседневных реалий, этой бесконечной череды посторонних людей, больничных запахов и отвлекающих шумов. А ещё ведь были собеседования с полицией, прошедшие к середине марта уже дважды и сильно напоминавшие допросы. Марианна Михайловна выдерживала их, нарочито стоя перед полицейскими, их сесть не приглашая и тем давая понять, что задерживаться им не следует и что чая им никто не предложит. Она отвечала на вопросы вызывающим тоном и не стеснялась в подколках и насмешках, но эти беседы её сильно изматывали. Она перестала по-прежнему тщательно следить за своей внешностью, выходя на улицу. У неё стали выпадать волосы, что её очень удивило. Компаньонка лишь один раз убедила её доехать до собственного салона и привести себя в порядок.