Нелл Уайт-Смит - Дом и алтарь

Двери Святилища закрыли в ту же секунду, и один из призванных, самый высокий и самый ухоженный из всех мужчина, первым бросился в ноги Часовщику, сорвав с головы свой красивый платок в знак горя о собственных грехах и траура по ним, и поцеловал пол под ногами демона:

– Я раскаиваюсь! Я раскаиваюсь, – закричал он, пытаясь заплакать, но слёзы от отчаяния и страха за собственную жизнь к нему не приходили, и тогда он поднялся на колени и разорвал одежды на своей груди.

Лица остальных троих исказила гримаса отвращения его трусостью.

Часовщик же, не любивший лишних смертей и слишком очевидной экономической экспансии Храма в мир, оказался доволен. С тенью лёгкого раздражения он велел стражнику увести мужчину. Тот кричал о своём раскаянии с заискивающей надрывностью всё то время, как его поднимали и выталкивали, как он думал, на казнь.

Демона он же не интересовал до того момента, пока он не станет принимать у этого механоида, уже допрошенного и назвавшего все имена, уже написавшего завещание, по которому все доходы его насытительных плантаций перейдут Храму, покаянные обеты перед Сотворителем, связывающие его со всеми подписанными бумагами.

Это будут епитимьи исключительно духовного свойства: пост и чёрное покрывало на его пропорциональной, привыкшей гордо смотреть голове, на его механических, таких правильно ложащихся волосах. К смерти, которая наступит, как видит сейчас Часовщик, от старости, он станет глубоко набожным механоидом. В Святилище, перед ликом самого бога, с ним произойдёт великая перемена, и этот сладострастный красавец обратится от греха к праведной жизни.

В том числе и потому, что он, существо колеблющееся, увязающее в удовольствиях плоти, всё же носит внутри добро. История простая и поучительная.

Выстроив её до самого конца, Часовщик обратился к остальным трём. Итак, они владели мраморными рудниками, насытительными заводами и соляными копями. Камень, ликра и соль.

Для демона всё, что происходило между ними тремя сейчас, их отношение друг к другу, их отношение к ереси казалось новой модернизацией уже известного ему механизма. Ненужной, потребляющей энергию надстройкой, которая к тому же неправильно насыщает ликру, внося разлад во весь механизм в целом. Ему предстояло её разобрать. Но так, чтобы не пострадала вся Машина в целом: Машина церкви, Машина социума, Машина жизни.

Не та, что была до Зари мира, другая. Теперь неуловимо огромная, чьи механизмы, всё такие же физические, всё такие же неумолимые, двигались теперь одновременно повсюду, где существовали механоиды. И видел их один только Часовщик в своём холодном мире, выстроенном Сотворителем в его восприятии, за светлой, серой радужкой светящихся добром и заботой глаз.

Во имя Сотворителя. Во имя живого бога, смотрящего сейчас на них всех.

Зима оставалась в покоях супруга, не желая входить к его брату и не желая с ним говорить или проверять его состояние. Передумать её заставили слуги и лекарь, покинувшие комнату. Глава личной службы, отделившись от остальных, подошла к своей госпоже, встала в почтительную позу на коленях и сообщила, что их новый господин всех отпустил, едва дав обработать себе раны.

Он отверг все подарки своего великого брата и из нужного попросил себе только скромное одеяние механика Машины Творения, на которое не имеет права. О том, что, для того чтобы принести одеяние, потребуется время, ему сообщили, и он согласился ждать.

Женщина спросила у Зимы, должны ли они его слушаться, ведь этот пришлый демон не имел права носить одеяние механика Машины Творения. Зима против решения Часовщика не пошла. Глава личной службы Часовщика отбыла выполнять приказ.

Зима же осталась недвижима. Оставлять Ювелира здесь, в личных комнатах над самим Храмом, ликровая сеть в которых была едина для всего здания, кроме Святилища, она не стала. И хотя ей передали запрет входить, она не подумала его соблюдать. Власть Часовщика как мужа и как иерофанта Сотворителя не простиралась на неё.

Ради Храма и ради народа она вошла.

Ювелир не обратил на неё внимания. Всё ещё не способный подняться на ноги, он сидел на полу, одной рукой перебирая песок в чаше, где раньше было богато насыщенное ликровое молоко, а другую держал над пламенем масляной лампы.

Пришедшая в мир молодой демонессой на самой границе Зари мира, Зима ещё застала тяготы первого бытия и понимала смысл его жестов. Поданную ему хорошую пищу Ювелир просто выплеснул на пол, а так необходимую ему энергию для регенерации получал старым, медленным и требующим огромной концентрации способом, который имел только одно преимущество – ликровое молоко может быть отравлено, но огонь отравить невозможно. Огонь – это всегда лишь огонь.

– Зачем ты вернулся? – спросила она у демона

Он не ответил ей и не повернул к ней головы. Не подумал отвлечься от своего странного занятия – перебирать плохо слушавшимися пальцами песок в чаше, из которой он выпарил воду. Просто бесцельно перебирать.

Она посмотрела на это холодно, опустив белые, словно первый снег, глаза на его потемневшие от жестоких ветров пустошей руки, на ссохшиеся от длительной жажды и голода жилы и мышцы. На сосредоточенный, исключающий её из сферы его интереса взгляд. Демонесса бросила:

– Я вижу теперь, что ты безумен, так же как и твой брат, как и род его, с которым ты ушёл, проснувшись от Следа Света, даже не обновив клятву своему настоящему господину. Что ты ищешь среди этого мусора? – Ювелир, остановившись на несколько ударов сердца, продолжил опять, и эта остановка давала понять, что он услышал её, но осознанно проигнорировал. – Отвечай, когда твоя госпожа рядом с тобой и тебе говорит!

Ювелир остановился, подумав, и медленно поднял на демонессу голодные, сияющие страстно глаза, смотрящие, однако, будто бы сквозь Зиму, будто бы на что-то большее, стоящее за её спиной.

– У меня здесь только один господин.

– В конце старого мира ты присягнул моему мужу в верности и…

– …больше не присягал никому. Отвечай Мне, Зима, решилась ли Ты встать перед ним на колени, коснуться одежды Его и принять смерть от его бога, если только Ты нарушишь волю Его и Его слово? – Зима отстранилась, так как не делала этого, и Ювелир снисходительно улыбнулся. – Вот потому и нет надо Мной здесь других господ, кроме моего великого брата.

С этими словами он наконец отнял руку от чаши и показал ей две песчинки, на вид совершенно неотличимые от остальных, оставшихся внутри. Продолжая улыбаться мягко и смотреть на Зиму с нескрываемой, но обращённой совершенно не к ней страстью, закончил:

– Ты свободна и можешь идти. К моему не знающему сна господину обращены все мои права.