Сергей Хоршев-Ольховский - Обыкновенная любовь

По воле случая в те несносно жаркие августовские дни мне довелось познакомиться с интересной рассказчицей – Клавдией Гуровой. Эта невысокая, кругленькая, подвижная как ртуть пожилая женщина была неутомимой говоруньей.

– Это тот самый, что «Маманю» написал? – с живостью спросила она, едва только родственники представили меня ей.

– Вы читали мой рассказ? – удивился я.

– И главы из романа читала, что были напечатаны в той же газете. По-нашенски написал, по-простому, – похвалила она меня. – Да и не сбрехал нигде. У меня ведь в родне, с материнской стороны, похожая оказия была: один дядя за белых воевал, а другой – за красных.

Не желая упускать возможность, я тут же попросил свою собеседницу рассказать мне эту интригующую историю.

– Ладно, расскажу, как пообедаем, – охотно согласилась Клавдия.

Трапеза мне показалась нескончаемо длинной. Едва дождавшись её конца, я тотчас подсел поближе к бабе Клаве и стал обдумывать, как бы поделикатнее возобновить наш разговор.

– Не суетись, милок, – опередила она меня. – Не позабыла я про своё обещание. Только, боюсь, не всем мои побасёнки будут интересны. А докучать людям я не люблю. Пойдём ко мне, я живу через дорогу. Там, в тишине и прохладе, я и расскажу, что знаю. Выдумывать не стану.

Я с готовностью вскочил с места и первым направился к двери.

– Погоди, а тетрадку взял? – охладила мой пыл баба Клава. – Записывать-то куда станешь? На ладонь, что ли?

Я хотел было сослаться на хорошую память, но мельком поймал её непреклонный взгляд и поспешил достать из дипломата записную книжку и авторучку.

Домик бабы Клавы с зелёными, сработанными на деревенский манер узорчатыми ставнями, в дневное время наглухо закрытыми, мало чем отличался от соседних приземистых построек, прикрывшихся от жгучего степного солнца густо разросшейся виноградной лозой. Преимущество таких, будто бы вросших в землю, изб перед многоэтажными коробками я почувствовал сразу: сюда почти не проникала уличная духота.

Усадив меня на крохотный старый диванчик, который, вероятно, был моим ровесником, баба Клава тоже присела рядом и без всяких предисловий, – лишь выпростав из-под белой ситцевой кофточки, сшитой на старинный манер, с рюшечками и вытачками, шёлковую золотистую нить с крестиком, видимо, для того чтобы я положился на искренность её слов, – начала повествование:

– Так вот, было это в Гражданскую, кажись, в девятнадцатом году. Дядя мой, Фёдор, воевавший дотоле за красных, взял да и перешёл ни с того ни с сего к белым. И надо же было такому случиться: в первом же бою столкнулся лицом к лицу с братом своим Павлом, оставшимся у красных. Как начали они шашками звенеть – аж искры полетели во все стороны! Видит Павел, что дело нешуточное, запросто может закончиться братоубийством. Заложил он шашку в ножны и стал просить младшего брата Фёдора вернуться к красным, пока не натворил грехов. А тот ни в какую: «Лучше ты переходи к нам! – орёт. – Не то насмерть зарублю!» И тут Павел, слава богу, вспомнил, что новая власть арестовала из-за политической измены Фёдора жену его – Ксению. Обмяк сразу Фёдор и ради спасения жены – любил он её дюже! – согласился-таки вернуться к красным. И так лихо воевал за них, что даже получил орден. А как с войны пришёл, сразу стал хлопотать за Ксению: её-то к тому времени уже отправили в Сибирь. А в Сибири она, решив, что Фёдор бросил её, согласилась от нужды сожительствовать с каким-то офицериком. Дитя даже родила от него. А тут подоспела амнистия. Не знает бабёнка, что и делать… «Подкинь ты его кому-нибудь – и делу конец», – стали советовать подруги по несчастью.

Думала она, думала, слёзы все выплакала, а решилась-таки подкинуть родное дитя чужим людям. До смерти захотела домой, к законному мужу. Завернула она сыночка своего полуторамесячного потеплее в разное тряпьё и отнесла в посёлок – в самый справный двор. А когда назад возвращалась, кошку повстречала – она, бедняжка, чуть ноги волоча от голода, принесла из лесу к человеческому жилью котёночка. Дверь царапает и страсть как жалостно мяукает – просит, стало быть, чтобы обогрели её дитёночка. И тут у Ксении будто оборвалось всё внутри, залилась она слезами и помчалась назад что есть духу. Слава богу, недалеко отошла, хозяева не успели забрать её сыночка со своего порога. «Будь что будет, – решила она, – а дитя не оставлю! С ним поеду!»

Встречать её приехали на паре лошадей свёкор с мужем. Целый день крутились они на платформе, даже не зашли ни разу погреться на станцию. Боялись пропустить поезд. А он, как назло, опоздал: аж под самый вечер прибыл в Миллерово. Вышла Ксения из вагона, увидала мужа со свёкром и остолбенела от страха. А они её, с ребёночком на руках, не заметили даже. Раз да другой проскочили мимо. Опознали только после того, как все пассажиры разошлись с платформы. Свёкор, ни слова не говоря, взял у неё с рук дитя и прижал к себе. А муж на радостях её подхватил на руки и понёс в сани. Всю дорогу обнимал он её и целовал, ни разу не спросив про ребёнка. Свёкор тоже ни единым словом не обмолвился – откуда, мол, и чей? Знай себе баюкает его да лошадей постёгивает кнутом. А когда на рассвете домой приехали, он первым вошёл в хату и сказал: «Того, кто на Ксению плохое слово скажет или насчёт ребёнка станет интересоваться, прогоню со двора!» С тех пор никто и ничем не попрекал её в семье. Со временем у Фёдора с Ксенией ещё трое детей народилось, но первенец, сибирячок Илю шечка, остался любимчиком. Сердешный был дюже, никому ни в чём не откажет, каждого уважит чем может. А уж отца-то любил!.. Страсть как! В тридцать седьмом от смерти даже спас его. Фёдор ремонтировал колхозный амбар и в щелях да под половицами насобирал полчувала [5] Полчува́ла – полмешка, чува́л – большой мешок. подпорченного зерна и отнёс домой. А тут, как на грех, председатель сельсовета приехал проверять по доносу соседний двор вместе с милицией, и заодно заглянули к Фёдору. Что полагалось за саботаж человеку, метавшемуся от белых к красным, сам понимаешь… Но Илюша – он работал у отца в строительной бригаде помощником – взял всё на себя. Сказал, что отец велел ему отнести зерно в колхозную клуню, а он посамовольничал и тайно высыпал в свой закром. Фёдору за такое дело, конечно, каюк был бы, а Илюшку всего-то на пять лет сослали в Сибирь.

– Везучий этот Фёдор, – заметил я не без иронии. – Наверно, дожил до ста лет?

– Ничего подобного, офицер в войну застрелил из нагана [6] Наган – так в народе называли, обобщая, пистолеты и револьверы любых систем и модификаций. Изначально название произошло от револьвера системы Нагана образца 1895 года, разработанного и выпускаемого братьями-промышленниками Эмилем и Леоном Наган. .