Сергей Хоршев-Ольховский - Обыкновенная любовь

– За что?

– За то, что проведал без разрешения семью. Он воевал как раз в той самой части, какая в сорок втором году гнала из-под Сталинграда румын прямо на его родной хутор Ольховый. И как ему было не заглянуть домой? Только надо было с разрешения, а он побоялся, что не получит такового: дюже уж сумасбродный был у него командир. На свой страх и риск забежал на минутку домой, проведал жену и детей и кинулся следом за своими. Догнал он их всего лишь через три километра, под хутором Вяжа. Однако командир всё равно осерчал, несмотря ни на какие объяснения, и обвинил его в дезертирстве.

– Неужели отправил в штрафбат? – изумился я. – Совсем бессердечный человек!

– Хуже! Застрелил острастки ради на глазах у других солдат. Ксении тоже досталось. Её как жену врага народа опять отправили в Сибирь. Но хоть там ей повезло: попала в то самое место, где и сын её отбывал наказание. Илюшка к тому времени своё почти отбыл, но мать одну оставлять не захотел, вместе вернулись домой. Это было уже после войны. Такая вот, брат ты мой, печальная история.

– Действительно печальная история, – согласился я. – Только вы её рассказали очень красноречиво, как истинная казачка.

– Истинная я только по духу, – возразила моя собеседница, – а по крови – только наполовину.

– Разве? – засомневался я.

– Погоди, и про это расскажу, – успокоила меня баба Клава и, скрестив руки на груди, призадумалась.

– Да, я не чистокровная казачка, – встрепенулась она мгновение спустя. – Мать была из потомственных казаков – это верно, а отец – из семьи иногородних [7] Иногородние – так казаки называли всех пришедших на их землю (в том числе русских и украинцев), причисляя их к инородцам , к иному, не казачьему роду. Большинство иногородних были временными работниками, к ним также относили торговцев, интеллигенцию. Со всеми иногородними казаки обращались высокомерно и, подчёркивая своё самосознание, именовали их пренебрежительно мужиками . Назвать же казака мужиком считалось в высшей мере оскорбительным, и обидчику такая вольность никогда не прощалась. Даже женщина считала наивысшим оскорблением, если её называли мужи́чка. . Дедушка мой, Андрей Андреевич Гуров, был крепостным плотником у какого-то богатого помещика в Воронежской губернии. А бабушка Тамара была дочерью гувернантки того самого помещика. И, надо сказать, слыла в девичестве превеликой красавицей. Барин любил звать её к себе по вечерам – почитать книгу или спеть песню. Он тоже, хоть и не молодой уже, а ничего из себя был – статный и весёлый мужчина. Всегда старался удивить чем-нибудь бабушку. И так промеж них зародилась любовь, о которой вскорости стали поговаривать все дворовые, даже до самой барыни дошли слухи. И помещик тот, чтобы не усугублять дело, отправил бабушку учиться в Петербург – там им легче было встречаться тайно. А когда она закончила учёбу и возвратилась в поместье, барин определил её вместо умершей к тому времени прабабушки гувернанткой к своим троим детям. И всё у них было бы хорошо, да бабушка забеременела вскоре. А барин, желая скрыть позор, насильно выдал её замуж за своего самого лучшего работника. Дал им обоим скрепя сердце вольную, снабдил лошадью, повозкой, деньгами и велел немедленно убираться в казачьи края. Целый месяц колесили дедушка с бабушкой по степи, пока нашли людей – казаков Кубановых, согласившихся приютить их на своей земле, в самых верховьях речки Ольховой. Определившись, дедушка отстроил на деньги, доставшиеся бабушке от барина в приданое, мельницу и хатёнку-полуземлянку. Казаки запрещали строить большие дома иногородним. Так вот и поселились они в хуторе Ольховом и нарожали на казачьей земле десять детей, не считая дочери от помещика, хоть и не любили друг дружку. Дедушка всю жизнь жалел, что не ослушался барина. Крепостное право-то отменили всего через год после того, как они с бабушкой уехали на Дон. Он даже порывался бросить всё и вернуться к своей любимой невесте, оставшейся в поместье. Но, как узнал, что её выдали замуж, остепенился, построил вторую мельницу и стал копить деньги как скаженный. Ассигнации аккуратно связывал ленточками в пачки и совал в кожаный мешок, а золото складывал в чугунок и ночью закапывал в землю. Всё надеялся построить собственную усадьбу, да ничего не вышло: вначале казаки мешали, потом – революция, коллективизация. И когда его при раскулачивании схватило на девяносто пятом году жизни сердце, только и успел сказать: «Бабка, золото в земле, на девятом углу!..» Бабушка тоже долго прожила – сто пять годков, но золота не нашла. Никто из нас так и не сообразил, про какой такой девятый угол он завёл речь. Деньги, правда, нашлись в сорок шестом году, когда мы съезжали со старого двора и за ненадобностью снесли коровник. В нём-то, под камышовой крышей, и был кожаный мешок со старыми ассигнациями. Однако проку нам от них было мало. Печь за неимением бумаги долгое время растапливали, да и только. А что золото не сыскали – это к лучшему. Оно дедушке счастья не принесло, и нам от него одни неудобства от властей были бы, – философски закончила свой рассказ баба Клава и тут же как ни в чём не бывало проворно соскочила с диванчика и потащила меня за руку в сад. В саду она снабдила меня грушами, жердёлами [8] Жердёлы – сорт абрикосов, более мелких, чем обычные (дикие абрикосы). , виноградом и, провожая за калитку, кротко, к моему удивлению, промолвила:

– А я ведь могу вспомнить к следующему лету ещё что-нибудь интересное про наши края. Ты уж наведывайся ко мне.

– Приеду. Обязательно приеду, – пообещал я.

– А будешь у Мамани на могилке, то бишь у Петра Некрасова, про которого ты рассказ написал, – передай ему привет. Я тоже благодарна, что он не выдал нас уполномоченному, когда мы в коллективизацию воровали семечки.

– Вы тоже там были? – всё больше и больше удивлялся я. – Прямо на поле?

– Была. И на току была, и окопы рыла, и на коровах землю пахала, и сама впрягалась в плуг вместо коня. Как все бабы в то время, так и я. Всё правильно ты прописал в своём романе [9] Имеется в виду роман «Четыре бездны. Казачья сага». .

Я жутко расчувствовался, неосторожно крепко прижал к себе кульки, сминая фрукты, и ещё раз пообещал бабе Клаве навещать её, когда судьба занесёт меня в пределы родной Донщины.

– Софійка, Софійка! – окликнул через плетень любимую дивчину молодой красавец запорожец – косая сажень в плечах.