Маша Фокс - Здесь и сейчас

– Ну, это ты напрасно. Руки и отсюда можно дотянуть, если понадобится. Только кому ты нужна?

– Вот, Оля, в самую точку. Никому я не нужна. Еще год назад не нужна была от слова «совсем», а теперь, с деньгами – нужна многим. Только я никому не верю и никаких отношений не хочу.

– Это ты про Джека? Он что? Под тебя клинья подбивает?

– Оля! Какие клинья! Он меня на двадцать лет моложе. Я ему если не мать, то тетушка. Я, конечно же, его отблагодарила за все, что он для меня сделал. Купила ему недвижимость в самом центре рядом с почтой и автовокзалом. Шумновато немного, но зато наверху квартирка, а внизу не просто лавчонка «Старая буква», а два в одном: букинистический магазин и интернет-кафе с отличным кофе-баром. Можно, так сказать, и интеллектуальный, и плотский голод утолить.

Мы недолго молчим. Ольга переваривает информацию, а я быстро пролистываю страницы воспоминаний: как занималась покупкой, отделкой, расстановкой книг.

– Оля, – обращаюсь к подруге, – я не Фома, не помнящий добра.

– Иван – родства.

– Какой Иван?

– Выражение такое. Не Фома. Фома – неверующий, а Иван – не помнящий родства.

– Ну извини. Видишь. Я не только историю искусства плохо учила, но и литературу тоже. Но я не про то, чего не знаю, а про то, что все помню. И все хорошее, что люди для меня делали, тоже помню. Джека отблагодарила. Анита свои проценты получила. Питеру памятник поставила. Джил, его племяннице, – закрыла ипотеку. А дальше вроде бы и тратить не на что. Ты у меня неохваченная осталась. Вот, хочу еще тебе денег дать. Детям на образование и тебе на хорошего адвоката. Может, все-таки вытащат тебя отсюда.

Она закрывает лицо руками:

– Не надо мне ничего.

– Не выпендривайся, – говорю я и вставляю ей в кулачок чек на 500 тысяч фунтов, – Анька придет тебя навестить, ей отдай. Она на счет положит. Не тебе, так хоть внукам.

Она на него даже не смотрит, молчит. А мне надо выговориться, и я продолжаю:

– Знаешь, Оля, я раньше все слезы лила: тех мужиков, что в нашей гонке на дороге вдоль моря на Кипре погибли, жалела. А теперь не плачу. Я, может, скажу ересь, но мне кажется, им повезло.

Оля отводит ладони от лица, в глазах не то ужас, не то вопрос.

– Это как это «им повезло»?

– Они, хоть и пожилыми пенсионерами умерли, а все-таки еще не старыми. Родственникам, конечно, рождественские праздники мы подпортили, но родственники что – погоревали и успокоились. Время пройдет, они сами начнут стареть и мне, небось, еще и спасибо скажут, что избавила их от необходимости за старперами ухаживать. Организовывать присмотр за ними и все такое. Это нынче, знаешь ли, больших денег стоит. Вот я и думаю: детей-внуков у меня нет. Надо бы мне в какой-нибудь приют поприличнее пристроиться. Чтоб, как последние восемь лет, – на всем готовом.

– Ну? И что? Нашла?

– Вроде бы нашла.

– И где?

– Знаешь, я с тех пор, как богатой стала, все время получаю всякие рекламные проспекты. Я даже жалобу в правление банка написала – какого хера они сливают данные своих вкладчиков. Правда, банк отнекивался: мол, они тут ни при чем. Как же – «ни при чем»! Наверняка кто-то из работников за процент сотрудничает с рекламщиками.

– Да ладно тебе, Маша, скряжничать. Всем жить хочется. Куда ты решила податься?

– Выбор широк: тут тебе и поселки вроде того, где Ия жила. И Мальдивы, и целые острова в Греции. Дома для престарелых на Кубе, в Мексике на тихоокеанском побережье, типа гетто, но для богачей. Я знаешь к чему склоняюсь?

– К чему?

– Есть такие плавающие апартаменты. Огромный лайнер, как круизный, но народу в три раза меньше. Вместо кают – квартиры и все, что нужно для жизни. И тебе кинотеатр, и супермаркет, и врач, и бары-рестораны, и спортзал с бассейном. Они еще рекламируют себя как плавающий остров, огороженный от всех социальных бед и эпидемий. Как тебе?

– Маш! Ну ты чё? Совсем рехнулась? Это же тюрьма! Тюрьма хуже нашей. Из нашей на худой конец можно, как Джо, сбежать или, как ты, в открытую дверь выйти. А там что? Ну ты сама подумай!

– Ну что ты все нукаешь – не запрягала. Я еще думаю. Я, между прочим, писать начала. Представляешь, какие там типажи будут? Ни Достоевскому, ни Диккенсу не снились.

– Ну, если тебе охота столько денег на типажи угрохать – скатертью дорога. Но. Если хочешь экономклассом – возвращайся сюда. Здесь «типажей» тоже, знаешь ли, хоть жопой ешь.

Мы невесело смеемся.

Надсмотрщица, стоя в дверях, выбрасывает вперед левую руку, смотрит на часы и слегка касается их указательным пальцем правой руки. Время свидания подходит к концу. Быстро встаем и обнимаемся. Похлопываем друг друга по спине. Ольга водит носом по моей шее там – за ухом, глубоко вздыхает. Она уже повернулась идти, делает шаг к двери. Я поднимаю сумку с пола. Отряхиваю предположительную пыль с донышка. Она возвращается ко мне:

– Ты не раздумала оставить мне духи?

– Нет, – говорю я и быстро кладу пузырек в карман ее тюремной куртки.

– Теперь я знаю, как пахнет свобода. Я буду ночами под одеялом их нюхать.

Из головы не идет разговор с Ольгой. Сколько всего мы с ней за четыре года бок о бок, жопа к жопе прожили, проговорили, проплакали и просмеялись. Теперь я одна. Сама по себе. А ведь как мечтала побыть одной! Это неправда, что тюрьма тебя изолирует, наоборот, она тебя «скучивает», причем с людьми, с которыми ты бы на воле, как говорила моя бабушка, на одном километре и срать не села бы.

Наверное, я мазохистка, но, отбывая свои восемь лет в разных тюрьмах в разных частях Англии, я никогда не смотрела за решетку забора. Я даже и не пыталась рассмотреть, что там, за ней. Я исключительно смотрела на тени, падающие на асфальт дорожки между корпусами, на стены этих корпусов. Солнечный свет, пробиваясь сквозь переплетения сетки забора, прутьев ворот, калиток и оконных решеток образовывал всевозможные конфигурации одного рисунка – клетки или полоски. К счастью, в Англии солнечных дней в году не так уж и много, так что основной окрас тюремной жизни все тот же – серый. Снаружи и внутри – как тюрьмы, так и души.

Тогда же я зареклась, что никогда в жизни не надену ни шотландской юбки, ни клетчатой ковбойки. НИЧЕГО, что имеет в своем рисунке клетку или полоску. У меня еще из той жизни, из «на воле», остался прекрасный костюм от Шанель, в черно-белую клетку с золотыми кантами-цепями и знаменитыми пуговицами в виде двух переплетенных букв «С». Но даже его я больше НИКОГДА не надену. Пусть висит. Когда-нибудь станет раритетом.

И вот, спустя восемь лет, это НИКОГДА наступило.

Я на свободе, с кучей денег. Денег так много, что мне, учитывая мой возраст, их НИКОГДА не потратить.

Теперь, когда мне 66 и я знаю до тонкостей, до миллиметров, до пикселей, что такое тюремно-сумное несчастье, мне, как никому и никогда, надо, просто необходиморазобраться и, если не испытать, то, по крайней мере, понять, что же такое « счастье».