Эльвира Абдулова - Родные узы

– Ничего бы у нас, Эммочка, не получилось. Разные мы очень. В моей среде ему пришлось бы трудно, неловко, а я не из тех, кто варил бы ему борщи, так что все случилось так, как должно было произойти.

Разошлись они тогда около трех. Эмме даже показалось, что позднее. Тьма стала разбавляться, горизонт посветлел. Она очень горячо жалела Диму, крепкого синеглазого красавца. Сочувствовала так, будто знакома была с ним лично. В заключение, чтобы поставить точку на этом этапе своей жизни, Ирина рассказала, что столкнулась со своим рыцарем лет пять назад, когда приезжала домой продавать после смерти родителей их квартиру. На этом подробнее обещала остановиться в другой раз, но Дима тогда ей еще раз помог. Он, оказывается, работал в юридической или нотариальной конторе и ускорил процесс оформления документов. Он возмужал, повзрослел, время смыло голубизну из его глаз, поседели виски. Он смотрел на нее уже совсем иначе, обиды в нем было больше, а интерес почти угас. Она поняла, что он ее не простил, особенно то, что родители ушли друг за другом в тоске и одиночестве. Рядом прыгала маленькая Полинка, это как-то спасло их разговор – он рассказал, что его дети уже взрослые, Света работает в поликлинике, все у них хорошо. Крепкая дружная семья. Надежная ячейка общества.

– А ты не думаешь, что это могло быть чем-то очень важным в твоей жизни? Чем-то, что ты упустила? – спросила напоследок Эмма.

– Нет, думаю, что все было правильно, – Ирина улыбнулась куда-то в отдаленное пространство. И все же Эмме показалось, что эта смутная, недосказанная мысль о таинственных законах бытия и упущенных возможностях посещает ее время от времени, укладывается в ее голове, хотя она и не хочет в этом признаваться. Особенно часто она вспоминает Димку, когда что-то в ее жизни не ладится, и еще, когда плохо спится по ночам. Все ее романы и увлечения, а их, судя по всему, было немало, по большей части заканчивались разочарованием, хотя многие из ее избранников говорили на одном с ней языке. Когда она уставала от бурных страстей и творческих кризисов, ей вспоминался ее надежный тыл, крепкий голубоглазый красавец, чей взгляд прожигал ей спину и чья любовь заботливо укрывала всех, кто был ей дорог.

На следующий день они высадились у живописного городка, уже распахнувшего свои двери для многочисленных туристов. Команда музыкантов, казалось, сопровождающая теплоход из города в город, опять играла какой-то бодрый советский марш. Пассажиры расселись по автобусам и двинулись в путь. Несколько часов они, разделенные разными автобусами, не могли общаться, но Эмма и не очень об этом сожалела. Первая половина дня ей понадобилась на обдумывание. За обедом они тоже почти не разговаривали – так, перебрасывались необязательными словами. Муж это заметил и спросил, все ли в порядке. Эмма отшутилась, но к вечеру остыла, разложила все по полочкам и ждала продолжения.

То, что за долгий вечер, переходящий в ночь, она не сказала почти ни слова о себе, ее тогда не насторожило. Эмме хотелось посмотреть рисунки, узнать, как же дальше сложилась Иринина судьба. Все взятые из дома книги поблекли и стали казаться причудливыми и ненастоящими. А своего сострадания, потраченного зря на несуществующего в ее жизни человека, Эмме было не жаль. Был, наверное, в этом какой-то смысл, пока недоступный ее пониманию.

Смысл, конечно, открылся позже. В одном из Ирининых рисунков она увидела горбоносый профиль любимого в далеком детстве дяди. Ее будто вернули в прошлое. Возможно, она сама повсюду искала приметы его присутствия, как и всех остальных ушедших родственников. Радостно было их вспоминать, откликнувшись на знакомую фигуру, поворот головы, характерное выражение. Так создавалась иллюзия их постоянного присутствия – невидимого, но до того реального, что можно было поклясться: она только что видела мелькнувшую в толпе фигуру матери, бабушкин белый платочек или прихрамывающего на левую ногу деда.

По своим склонностям и характеру дядя Толя тоже мог бы сидеть на верхней палубе часами и рисовать, не отрываясь, не отвлекаясь на окружающую его жизнь. Эмме показалось, что кто-то постоянно заботится о том, чтобы она их не забыла, и такими встречами и свиданиями ведет ее волоком, тащит мучительными или радостными маршрутами к таинственному тупику назначения, к неизвестному, но неизбежному финалу, где они все наконец встретятся, соединятся, обнимутся и будут счастливы, вновь обретя друг друга. К тому моменту их загадочного соединения они уже очистятся, избавятся от всего мелочного, от грехов и обид, перестанут гневаться, вспоминать былое, тревожиться по мелочам и поймут, что главное – именно здесь, в их единстве; в этой их силе, которая называется семьей.

Пока она была еще в пути, в страстях и тревогах, эти свидания помогали ей вспомнить и осмыслить происходящее сейчас, а также то, что было в ее далеком детстве. Они же, не имея возможности соединить ее с близкими ранее положенного времени, подстраивают вот такие вот случайные встречи, за которые она всегда была очень и очень благодарна.

Как все же жаль, что у нее нет ни сочинительного дара, ни художественных способностей, а то она обязательно бы написала рассказ, нарисовала портреты тех, кого очень любила, и рисунки получились бы удивительными, вытканными из самых лучших материалов, украшенными самыми яркими и немыслимыми узорами из ее детских воспоминаний. Ей вдруг очень захотелось туда вернуться, там ожидало ее тихое счастье и спасение, но она знала: придется еще долго ждать, раньше положенного времени нельзя, не положено, не заберут.

Дядя Толя был двоюродным братом ее отца. Тихим, неприметным, закрытым, заикающимся. В семье о его недуге говорили мало. Видно, все уже успели обсудить и перемолоть до ее рождения. Факты, дошедшие до Эммы, были очень скупыми: он начал говорить, как и положено, вовремя, но лет в шесть его плавная речь неожиданно для всех остановилась и он стал заикаться так, что мучительно было видеть, как он с этим борется, пытается сопротивляться, торопится, а потому получается еще хуже. Родители изыскивали самые разные способы для его лечения, но все оказывалось, в конечном счете, бесполезным. Они вдруг перестали ссориться, хотя до этого момента выясняли отношения в присутствии сына без всяких угрызений совести. Они любили друг друга, но только так, с криком и шумом, могли договориться; потом, конечно же, страстно мирились, но ребенок, к счастью, этого знать не мог.

Взрослые родственники обвиняли именно молодых родителей в недомогании ребенка, но знать ничего точно никто не мог, лечение не помогало, и тогда они даже решили съездить в деревню к знахарке. Та лечила молитвами, травами, выливала свечу в миску с водой и ничего за свои попытки не просила. Каждый оставлял столько, сколько мог. Она благодарила и провожала тихой доброй улыбкой, уголком старого, но чистого фартука вытирая слезящиеся глаза.