Эльвира Абдулова - Родные узы

Эпизоды ее жизни всплывали то охотно, то нарочито медленно, будто они доставляли ей боль и возвращали в неприятные воспоминания. Вот только зачем она упоминала о сложностях? Эмма ее ни о чем таком спрашивать не собиралась. «Наверное, хочет проговорить и избавиться от того, что висит на душе неподъемным грузом», – подумала Эмма и успокоилась, найдя всему объяснение.

Она рассказывала, как нелегко складывалась ее карьера, как долго она металась в поисках себя, пока вдруг кто-то из столицы не заинтересовался ее техникой. Ничего особенного, но все же это было только ее, потому и заметили. Так бы и вела кружок в Доме культуры до самой смерти, если бы не повезла однажды свои работы на выставку в Москву.

После окончания учебы она вернулась домой, к родителям. В столице ничего не получалось. Кто-то куда-то приглашал, обещал даже работу в театре, но все в последний момент срывалось, летело в бездну. Родители не молодели, нужно было и о них позаботиться. Тогда она еще не знала, что едет в родной город ненадолго, и потому воспринимала свое возвращение как поражение, нулевой результат. «А как же сестра?» – спросила Эмма. Сестра к тому времени уже вышла замуж и уехала в другой город. Родители, с которыми у Ирины всегда были непростые отношения, остались на ее попечении.

С личной жизнью тоже все не складывалось. Все сложно, как сказали бы современные подростки. Недолгие романы в счет не шли. Никто из мужчин не устраивал ее до конца. Готовить борщи она не умела, об этом, не таясь, предупреждала сразу. Единственное, что ее интересовало, было искусство. Какая-то одержимая преданность любимому делу отталкивала ее от мужчин и от всего остального мира. Они все хотели любви и заботы – того же самого хотела и она, но по отношению к себе, жертвовать ничем не собиралась. Работа – превыше всего.

– Знаешь, Эмма, назвать меня бесхарактерной нельзя. Я не из тех, кто не может за себя постоять или смущается представить свои работы. Я уверена, что чего-то стою, потому я тогда и решила ждать. Когда ожидания затянулись, мне пришлось вернуться домой. Работа в Доме культуры давала мне много свободного времени, скромный доход, но зато я могла спокойно писать. Тогда я осознала, как на самом деле мало мне нужно. Я научилась вязать, что-то перешивала, о моем пропитании заботились родители, а я, как безумная, по вечерам писала, оставшись в пустующем Доме культуры. Полуглухой сторож в расчет не шел, и я чувствовала себя абсолютной хозяйкой трехэтажного здания.

После того участия на выставке, ее вдруг пригласили вести в столице мастер-класс. Она с радостью приняла приглашение и несколько раз в год летала в Москву. С друзьями детства в родном городе почти не встречалась: они ей казались неинтересными, скучными, не имеющими никакого отношения к ее творческим полетам. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на тепло или заинтересованность, при таких встречах не возникало. Только своя собственная жизнь имела для нее значение, только ее работы. А когда тебя переполняет творчество, до других тебе нет совершенно никакого дела. Они ее никогда не понимали – это факт:

– Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу – устала от них еще в школе». Это определенно про меня! – она рассмеялась.

Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:

– Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.

– Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… – рассеянно сказала Ирина.

Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.

– Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.

Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один – несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой – твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.