Карина Василь - Различные миры моей души. Том 3. Сборник повестей

«Эйнштейн» внимательно меня посмотрел. Его весёлость сменилась грустью.

– Простите, сеньора, но я не расслышал вашего имени. – Я повторила. – Так вот, сеньора, академический мир историков – это такой же жестокий и беспринципный, как мир политики. Если какой-то факт не укладывается в уже устоявшуюся незыблемую теорию, он отметается, объявляется фальшивкой и предается забвению. А человек, придерживающийся взглядов, идущих вразрез с догмой, становится изгоем. Его имя подвергается осмеянию, обструкции и как учёный он становится мёртвым. Что вам известно об альтернативной истории? – спросил он, нежно беря меня под локоток и разворачивая за собой. Не знаю, что на меня нашло, но я позволила этому неряшливому «Эйнштейну» повести себя за собой.

– Альтернативная история? – Я вежливо вытащила свой локоть из пальцев профессора. – Нет. А что это? – Ну вот. Мало мне было простой истории, так на меня упала ещё и альтернативная…

– Гм, – «Эйнштейн» был явно в замешательстве: как первокласснику объяснить теорию струн? – Вот вам пример, – оживился он. – Со времён Дарвина незыблемой считается теория эволюции: от простого к сложному. Но многими учёными по всему миру найдено множество артефактов, которые заставляют сомневаться: пулевые ранения в черепах и лопатках в то время, когда человек ещё огня боялся, не то, чтобы создать огнестрельное оружие. Следы обуви в слоях отложений времён динозавров, золотые украшения, аккумуляторы в глиняных банках… А мегалиты? Изысканнейшая и монументальная архитектура из многотонных каменных блоков, созданная в то время, когда человек ещё в пещерах жил и не умел обрабатывать камешек даже для копья или стрелы. А следы радиоактивного излучения в Мохенджо-Даро, которые относят к доисторическим временам? А рисунки, на которых люди охотятся на динозавров? А письменность, пусть и примитивная, тех времён, когда обезьяны ещё не слезли с деревьев?

Видя моё ошеломление, «Эйнштейн» замолчал, переводя дух.

– Словом, если вы идёте против догмы, вы как учёный мертвец. В религии сжигали на кострах. А историков в наше время осмеивают и забывают. Я устал бороться. И на склоне лет решил вернуться на родину. Но сидеть без дела я не могу. Поэтому преподаю, считаясь у местных школьников чудаком.

За разговором мы подошли к какому-то кафе и я не заметила как, но уже держала в руках кружку с кофе. Только сделав глоток, я поняла, что пью, и отставила чашку – не люблю кофе. И не понимаю вселенской одержимости пить этот нелепый напиток. Я люблю чай. Но чтобы не обижать этого чудака, я понемногу отпивала из кружки, стараясь не морщиться.

– Когда-то давно, – мечтательно говорил мой собеседник, – я был молод и глуп. И считал, что мир должен знать правду. Однако, став старше, я понял, что всему миру правда не нужна, она просто ему не интересна. Заинтересовать его может только сенсация. И чем грязнее и лживее, тем дольше она будет этот интерес держать. Особенно, если периодически подкидывать «свежие» гадости. А академическому миру правда, если она идёт вразрез с их взглядами, вредна. Даже опасна. Ибо получается, что вся их слава, награды, гранты, да и сама жизнь – это ложь, прожитая впустую. А это непросто пережить, если считаешь себя столпом науки. И вот, совсем скоро сочетание «профессор Гойхбург» стало вызывать кривые улыбки и шепотки за спиной, насмешки, как и сочетание «барон Мюнхгаузен». Мне не были суждены лавры ни Картера, ни Шлимана. К тому же, моя жена заболела, и мне стало не до мировых проблем с историей. Мы переехали сюда, подальше от склок старых маразматиков с манией величия. Год назад моя жена умерла. И куда бы я поехал? – Он вздохнул. – Нет, я вернулся к истокам. Здесь и буду похоронен.

– А дети у вас есть? – спросила я, проглотив глоток остывающего кофе. Не то, чтобы мне это было интересно. Но участие иногда развязывает язык. А мне всё равно нечем заняться в этом городе.

– Сын, – лицо моего собеседника немного просветлело. – Но он давно в Америке с семьёй. Зачем мне их стеснять? А тут мои ученики. И пусть я для них нудный старый чудак, но может хоть кто-то из них пойдёт по моим стопам. И моё имя перестанет вызывать ухмылки. Они моя семья. Непослушная, капризная, вздорная, упрямая, но семья. И я люблю их. Даже, если они придумывают мне разные прозвища и шалят на уроках…

Он замолчал. Затем, словно очнувшись, он подозрительно посмотрел на меня.

– А вы, сеньора?.. – Он сделал многозначительную паузу.

– Лундквист, – подсказала я.

– Вы, сеньора Лундквист, что делаете здесь, в глухом городке Португалии? Вы же не местная?

– Я та самая туристка, которую здешний шериф хотел обвинить в наезде на пешехода со средневековой шпагой, – ответила я.

Он откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

– Так это вы, – сказал он. Я не поняла, какой смысл он вкладывал в свою фразу. Пососав пустую трубку, он вдруг спросил меня: – И что вы обо всём этом думаете?

Интересно, зачем ему моё мнение?

– Я думаю, – спокойно ответила я, поболтав остатками кофе в чашке, – что молодой человек уж очень глубоко влез в определённый период истории, и это сказалось на его разуме. Попросту, он спятил.

Разочарование на лице моего собеседника было ни с чем не спутать.

– А вот я так не думаю.

– Вы уверены или только предполагаете? – спросила я. Зачем мне понадобилось углубляться в историю средневековья и историю пострадавшего, я бы не смогла сказать. Может, из чувства противоречия: чем упорнее мне стараются навязать что-то, тем энергичнее я от этого отказываюсь. – Вы поэтому приходили к нему в больницу? Вам были нужны от него доказательства?

«Эйнштейн» моргнул.

– То, что граф Пиментели – точно граф Пиментели, для меня уже не предположение. А то, что он принимал участие в Войне за испанское наследство и жил в XVIII, я всё больше убеждаюсь.

Я вытаращилась на него. Он серьёзно?

Полюбовавшись моим потрясением, он пояснил:

– Я ведь не только историк. Я имею ещё степень лингвиста. Язык этого молодого человека – язык того времени. И ещё я провёл некоторые изыскания…

– Изыскания?

– У нас, стариков, зачастую бессонница, – хихикнул он. – А наличие интернета весьма сокращает время. Я разослал в разные лаборатории образцы его одежды и грязи с его тела, фотографии его самого, шпаги и его личных вещей. На некоторые запросы я получил ответы. В частности то, что род Пиментели прервался ещё в середине XIX века. А лицо нашего пациента один в один похоже на портрет одного из последних представителей этого семейства.

Я чуть не подавилась остатками остывшего кофе.

– Вы серьёзно?

– Мне ответил один из представителей потомков – побочной ветви, и прислал фото портрета. Никаких сомнений: и лицо, и имя совпадали. Там ещё какая-то загадочная история с ним случилась. В результате чего им занималась инквизиция…