Николай Лукьянченко - Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– Это для радио диоды японские, – слышалось из-за скалы-пульта, а болото вздыхало эхом: – Эльдорадо идиотское… Эльдорадо идиотское…

Смешение смыслов и слов в голове Олега разбивалось эхом о мрачные, мокрые выступы скал и с каплями нудно моросящего дождя вползало в болото сотнями ног, рук и тел бойцов отряда.

«Эльдорадо идиотское», – цедили сквозь зубы в злобе бойцы, позабывшие о спасительном соцсоревновании и технике безопасности, о которых говорил Розовский.

– Студенты из 90 стран мира будут работать в этом году во всех уголках нашей Родины, проходя трудовую школу бойца ВССО, – вплетались слова Бронислава в сознание Олега, смешивая в нём его отряд с отрядами ИнтерССО, должного стать примером доблести, бескорыстия и исполнения долга. Заканчивая свой отчёт, докладчик чётко определил главную задачу командиров и комиссаров: неустанное совершенствование их деятельности по коммунистическому воспитанию каждого бойца, каждого коллектива ССО.

– Вы наши Данко! Вы надежда партии и народов Союза! – заканчивал сою речь Розовский. – Вы творцы нашего великого будущего!

И вот монолитом стоял у подножия гранитных скал, вырвавшийся из болота свободный и снова готовый к бою отряд Олега, и рушились скалы от биения их сердец, эхом врываясь в белоколонный зал, рукоплещущий Брониславу.

Командиры и комиссары будущих отрядов выходили один за другим на трибуну, рассказывали об успехах и преодолеваемых ими трудностях в подготовке отрядов к третьему трудовому и заверяли ЦК КПСС, ЦК ВЛКСМ в своей верности духу и принципам партии, народу, Родине.

Звоном богатырских лат и мечей древних воителей наполняли голоса выступавших Актовый зал МГУ. Воскрешались времена героев, сказочных воителей земли русской, вот так же собиравшихся в трудный поход и собиравших оратаев.

Легко и тяжело было на сердце Олега. Легко от того, что видел и слышал, тяжело от того, что знал, что не поедет в отряд. И чем ближе к концу собрания, тем острей и невыносимей было ему сознавать горечь и безнадёжность своего положения. Наконец, наступил такой момент, когда поблекли и слова выступавших и значения лиц окружавших. И, как казалось Олегу, ему, чуть ли не богатырю, открылась голая, ничем не прикрытая бездарная сущность действительности.

Брезгливость и смятенье обожгли сердце студента, когда над трибуной появилась маленькая головка карлицы.

– Слово имеет комиссар ССО МЭИ, студентка четвёртого курса, Наталья Смирнова! – вколачивал слова, словно гвозди, в стучащие кровью виски Олега голос председателя президиума. – Наталья Смирнова за активную работу в ССО награждена Родиной Орденом Трудового Красного Знамени! – последние слова председательствующего потонули в вулкане аплодисментов.

Едва возвышавшееся над трибуной по-лисьи тонконосое личико девчушки, уже удостоенной правительственной награды, казалось Батурину самоуверенно – влюблённым.

Смирнова заговорила с огромным залом по-семейному просто. Рассказывая о своём отряде, как о чём-то обыденном, привычном, даже уже надоевшем, вскользь коснулась программы, подготовленной ею и активом отряда к наступающему лету, о бригаде, уже готовящей фронт работ к приезду главных сил отряда. И когда уже казалось что всё, что она говорила – пустое: можно спать. Вдруг!

Вдруг она начала говорить о еде, называемой многими, по её словам «кормёжкой». Сразу забылись налитые металлом голоса выступавших до нее, и дохнуло едва уловимой вкусностью, кухней романтики, ради которой одной многие-многие едут в отряды.

Олег понимал, что где-нибудь там, в глухомани, среди топких болот и дремучей тайги именно ей будут благодарны десятки бойцов за мгновения жизни, наполненной и делом и радостным дыханием сказки. Он понимал кухню ВССО, но безжалостно терзался горькими словами: «Запланированные герои, комиссары. Оптимистическая трагедия продолжается», – словами, в которых хотел бы найти оправданье своему положению.

Обида не проходила, а только крепла. Ему, как никому другому из присутствующих в зале сильных и мужественных парней, виделась в лице этой девушки несправедливость жизни, стихийность и необоснованность решений людей и обстоятельств судьбы.

Какой бы талантливой, умной проницательной, боевой ни была эта девушка, Батурин в своём положении не мог воспринимать её беспристрастно и потому ни на мгновенье не сомневался, что это рекламный трюк, рассчитанный на дураков. Ему – сильному, тренированному, умеющему работать, готовому трудиться и день и ночь, даже не улыбалась поездка в отряд простым бойцом, мечтающим работать только за то, что ему дали возможность увидеть другие места. А она… Она уже ездила, работала и снова едет, да и не просто бойцом, а комиссаром. И не простым комиссаром, каких тысячи по стране, а с орденом на хрупкой, но отмеченной из миллионов груди…

Зал, словно сговорившись против Олега, рукоплескал, вставая и славя эту чудо-девушку, избранницу счастья и счастливую, видимо, избранницу. Могучий хор могучих ладоней, сливаясь с песней, в которой «романтика исполненная света», как нежная, ласковая и будоражащая юные сердца девушка, увлекала души новых молодых героев на труд и подвиг, на такую жизнь, где не оставалось места думам, песням о себе, где всё отдавалось другим, без зла и сожаленья:

Пускай другим достанутся награды,

Пусть наши позабудут имена.

Но вновь нас под знамёнами отрядов

На подвиги зовёт любимая страна!

Чувства и мысли Батурина раздвоились, раздвоились не на чувства и мысли, а на чувства и мысли, мысли и чувства, в которых клокотал праздник и бушевала беда: с одной стороны, он ощущал и силы, и радость окружающих, с другой, – бессилье и злобу из-за своего отсутствия в их рядах. Это состояние было странным и отстраняющим. Он не понимал кипящей возмущением и горечью головой, что ничего несправедливого в происходящем нет, и не может быть. И хотя он не был приговорённым, он не чувствовал себя вырванным из-под контроля головы телом, распластанным, как казалось ему, на четвертование, обречённым на гибель. Хотя видел, что мир жил, живёт и будет жить без него. Но, тем не менее, всё в нём противилось неприемлемому положению: почему именно он в хляби кювета, в болоте, в стороне от рытвинистой, но славной и славящей юных дороги? Дороги, по которой, не замечая его, не видя его корчащегося, протягивающего беспомощные руки, проходят отряд за отрядом в пламенную, кипящую музыкой света и слов романтику юности.

Отряд уходил за отрядом, отряд за отрядом.

Конференция кончалась, и в её конец вновь вплетался злой пронзающий остротой звучания невообразимую высоту нот голос. Этот голос стремительно уносился ввысь, зависал на неощутимом пределе срыва, становился птицей, замахнувшейся на беспредельность высот вокального Эвереста. Поднявшись куда-то в недостижимую бездну космического пространства, он вдруг срывался оттуда лавиной, пробуждающей щемящий сердце страх, страх невесомости в душе, в поддушье, волненье, тоску и обеспокоенность. И было чудом, что, хрустальной хрупкостью, этой, едва ощутимой паутинкой, он связывал рожденье далёких миров с рождением новых властелинов мира, прилаживающихся, примеряющихся к головокружительным высотам ещё не покорённых вершин. Этот голос, не прерываясь, тянулся в поднебесье – на пики копий – звуков. Ввысь и ввысь! И, наконец, взлетев на них, он вдруг бесстрашно бросался вниз и бросал вызов всему от имени юных, от их ещё неизвестных имён всему тому, неведомому и недоступному, что уже стояло и, непременно, должно было встать на их пути: