Артём Кайнов - Проклятый Рай. Здесь есть всё, о чем ты мечтал, но нет того, без чего не можешь жить

– Ты можешь мне по-нормальному сказать, что здесь случилось? Все-таки ты здесь побольше меня живешь, – продолжила она.

– Сравнительно побольше. Но не настолько, насколько тебе хотелось бы. Я тут уже как три месяца снимаю комнату напротив. Работаю барменом, так что меня ночью почти никогда нет дома, а днем я сплю-ю. Про эту комнату мне Говнюк рассказывал. Но, знаешь, этому типу вовсе не стоит верить на слово. Этого олуха хлебом не корми – дай в любом, пусть даже в самом ничтожном разговоре вставить свои пять копеек.

– Да?.. Это мой стол? – между прочим спросила Элла, стремясь попутно в беседе разбирать сумку.

– Получается, твой.

– А где вы познакомились и почему у него такое странное прозвище?

– Хе-хе, в рок-н-ролл баре «Горцующий пони». Я уже там работал, когда он, подвыпивший, залюбовался на мой флейринг и попросил научить его так же виртуозно жонглировать бутылками.

– Ах, вот как это называется…

– Да-да. А Говнюком его назвали такие же, как он, завсегдатаи этого бара. За полночь в «Горцующий пони» начинается ярый раздрай: налакавшись и растанцевавшись, особо драйвовые ребята начинают слэмиться (надеюсь, тебе знакомо это слово). Зачинщиком этого месива по традиции, конечно, становится Говнюк. Что он там вытворяет, матерь божья! Уму не постижимо! Скачет, мечется, топчется, бодается, падает, рычит – ну сущий гарцующий понь!

– А я смотрю, ты его поклонник!

– Да. Только ему об этом не говори, а то зазнается. Через минут десять, когда народ уже начинает подтягиваться и Говнюк люто, я бы даже сказал, по-варварски начинает отстаивать каждый сантиметр своего личного пространства, пихаясь и толкаясь, двое вышибал выкидывают его вверх тормашками покурить на улицу, и он там остывает, остывает да такой степени, что готов поговорить с первым встречным о житье-бытье до самого утра.

– Ой, как это мило. Не то что всякие страшилки…

– Н-да… Вот он мне и подкинул наводку на комнатку… Ну ладно, ты, наверно, устала, а я тут все языком чешу. Очень рад нашему знакомству.

Гуес улыбнулся и, оттолкнувшись от холодильника, который отслужил ему в качестве подпора, зашлепал своими ременными тапочками.

– Хипповые шлепки! – сострила вдогонку Элла.

– Да, что надо, – отозвалось ей эхом.

Затем начались долгие-долгие вечера задушевных разговоров и непроизвольных касаний. Тысячи блаженных минут, тысяча радужных нитей, сплетающихся в одну грустно-лучезарную картину, как тот закат, который они частенько видели с балкона. Когда топкий зной спадал с первыми тонами сумерек, словно холодным придыханием остужавших землю, и мякотный клубок солнца медленно соскальзывал за горизонт, необъятная закатная тень мифически кралась по фасаду общежития до самого парапета, будто ладонью смежая веки этажных окон. Гуес и Элла тогда наблюдали, как в конце концов и к их балкону на девятом этаже подступала эта сумеречная вода. Город бездыханно утопал, здания чешуйчато отсвечивали последние лучи, а тоненькие проулки и дорожки переставали рябить, оборачиваясь непроглядными океанскими впадинами. В такие минуты они говорили, говорили без умолку, издевались и даже кощунствовали, но как только закатная тень захлестывала их с головой, скрадыая улыбки и солнечные блики в глазах, они затихали, задумывались, хоть и сидели по-прежнему рука об руку. Элле тогда казалось, что Гуес для нее самый близкий человек на свете, а сама она для него – отнюдь нет. Она рассказывала ему о себе всё, а он хоть и жадно слушал, но ничем сокровенным делится не хотел – только отшучивался да кривлялся. Однажды весной, когда они засиделись у нее в комнате, листая альбом с татуировками, Элла принялась было рассказывать о последнем наброске (изуродованные ангельские крылья), который ей пришел в голову по приезде в общежитие, как Гуес остановил ее шепчущим поцелуем на полуслове об аромате. Затем время точно расплылось в помешательстве: свет выключился сам по себе, волнистые трепетные тела слились в снежные одеялах на льдине кровати, что, покачиваясь на стеклянных волнах, уплыла куда-то на край света в жемчуге Полярного сияния. С той ночи в память Эллы врезалось его жилистое, бледное тело и впитался необыкновенный привкус гари – исповедь увядания, угасания, исчезновения…

Поутру Элла стала расспрашивать Гуеса о родителях, о прошлом и о будущем, о желаниях и намерениях – словом, попыталась сблизиться на духовном уровне. Но тот ответил, что она умеет выбирать неподходящие дни для серьезных бесед и поцеловал ее в шею. В другой раз он сделал то же самое, и стало непонятно, когда вообще наступит это призрачный день откровений? Элле удалось выявить некоторые, как ей казалось, противоречия в мире соседа: ведет он себя временами непотребно и даже весьма глупо, но при этом обнаруживает широкие познания; комната его пуста и мрачна, как грот, живет он впроголодь, а сам ходит с айфоном и в довольно-таки неплохих вещах. Ну и что же тут, казалось бы, удивительного, если он снимает комнату? Не обставляться же ему мебелью по феншую, чтобы вскоре уехать – хм – и пустить весь ремонт насмарку? Только загвоздка была в том, что Элла сомневалась, что Гуес именно снимает эту комнату: слишком уж он много знал об этом общежитии, слишком уж много теплых и веских слов срывалась с его уст в качестве обмолвок. Да и Донара Васильевна, эта сухопарая и скрытаня злюка, слишком доверительно и даже… нежно, что ли, к нему относилась. То невзначай вытрет пыль с его стола, то по головке погладит. Да и тот не особо сопротивляется.

Сейчас Элле ничего больше не хотелось, как разговориться с Донарой Васильевной по душам. На мгновение это желание переросло в манию и фанатично электризовало все тело. Она слезла с дивана и пошла в туалет. Там никого не оказалось. Девушка вернулась в секцию, примкнула к столу и стала начищать до блеска голубовато-клетчатую клеенку, что намертво прилипла к поверхности, аккуратно переставляя посуду из угла в угол. Блин, да когда же она выйдет покурить? Ее же без сигареты представить нельзя. Может, постучаться и попросить соли? Ну, и что дальше? Она выползет, укажет своим костлявым пальцем на солонку и как ни в чем не бывало повернется к лесу передом, а к ней задом. Элла вдруг швырнула тряпку и, недовольная, скрылась в комнате.

Комната Эллы – сторожевой вагончик, подвешенный на высоте двадцати семи метров, – ничем, конечно, не отличалась от остальных других в этом общежитии, и девушка исключительно редко пристально всматривалась в ее детали. Сначала она изучила фотографию с ее изображением на сайте, а после, как раз по приезде, – свиделась с оборванцами-пенатами. Но не в тот и не в следующий раз её абсолютно ничего не подкупало ни в планировке, ни в интерьере: самое что ни на есть обычное помещение, куда приходят переночевать и собраться с мыслями. Тем не менее из-за того, что раньше она жила совместно с подругой, деля в лучшем случае отдых и покой напополам, ей было предостаточно этих будничных условий. Элла остановилась на пороге у шкафа и стала присматриваться к белесой пежине на войлочном ковре, выеденной молью, и мало-помалу весь интерьер отчетливо предстал в её глазах трехмерным карандашным рисунком. Выцветшие обои с королевской лилией, беленый потолок с мутными следами от подтеков (нередко в дождливую погоду крыша протекала, и это было мучением для всех тех, кто жил на девятом этаже, ведь иной раз приходилось ставить аж по пять-шесть ведер под течи), плинтуса и неподъемная, как валун, чугунная батарея с королевством из сора и паутины. Элла стала думать, что могло здесь произойти, когда – допустим – некий житель этой комнаты решился покончить с собой. Наверно, это был обычный день Ивана Денисовича. Или волшебный мир, который изо дня в день ждал его с распростертыми объятиями на крыльце, ни с того ни с сего отвернулся, опрокинув чернильную тень и заставив беднягу ходить вслепую. Помнится, ей были по душе подобные истории с суицидальными мотивчиками… Впрочем, какая бы девочка не пожелала умереть, отвергнутая первой любовью? Или, например, узнав, что ее ненавистная одноклассница выиграла конкурс красоты?