Александр Солин - Аккорд–2

Подумав, он заговорил, а она, прикрыв глаза, отдалась томной неге изнеможения. Даже, кажется, задремала. Когда очнулась, его голос по-прежнему звучал рядом: «…и тогда понимаешь, что жизнь разделилась на «до» и «после». Причем «до» была не жизнь, а не пойми что, а «после» – то, ради чего стоит жить…". Выждав пару минут, она прервала его: «Ты, наверное, думаешь обо мне бог знает что…» «Нет, нет, что вы, Катенька!» – с протестующим жаром воскликнул он. «Скажи, почему ты позвал меня к себе? Я что, похожа на проститутку?» – не унималась она. «Катенька, что вы такое говорите! – ужаснулся он. – Просто я почувствовал, что с вами что-то не так! И мне стало горько и обидно, что такая необыкновенная, несравненная женщина страдает! Чем я могу вам помочь? Только скажите!» «Просто делай то, что делаешь, – не стала мудрить она. – Мой муж хочет, чтобы я вела себя в постели как проститутка, а я не хочу, и поэтому он непозволительно груб со мной. В общем, ты меня понимаешь…". «Понимаю и буду любить вас как никто другой! – увлажнились его глаза. – Я же полюбил вас с первого взгляда, с первой секунды и на всю жизнь!..» И далее в том же бессвязном приподнятом духе. Глядя на его кроткое, взволнованное лицо, она спросила себя, чего испугалась в первый раз. Может, того что мне изменяет? Нет, она была к этому готова. Может, неопределенного будущего? Всякое будущее неопределенно, чего его бояться. Тогда не этих ли безумных Ивáновых зрачков? Не они ли всколыхнули в ней тайный страх, который с первой менструации внушала красавице дочери ее мать, приучая видеть в мужчинах своих потенциальных обидчиков? До чего же символично, что счет обидчикам открыл ее первый мужчина, он же муж! Со мной ее тайный страх стал явным и обрел формулу: насилие есть слезы, боль и унижение. И второй раз она пережила их с Иваном.

К любовникам обычно идут, чтобы получить то, что не получают от мужей, либо чтобы неверностью ответить на неверность. Ее же резон был высок и бескорыстен: ей надлежало отблагодарить первую любовь за жертвенность и расстаться с ней навсегда. И сначала все вроде было ничего. Вошли в номер и в обоюдном смущении встали друг против друга. Он всегда был с ней заботливо нежен, и она нисколько не сомневалась, что он будет таким и в этот раз. Они разденутся, лягут, и он подобно мне будет ползать по ней губами и освобождаться от глубоко запрятанных, выстраданных слов любви. Надо только перетерпеть его сюсюканье и неловкий, смущенный приступ, и если понравится, повторить. Больше двух раз он ее все равно не получит. А потом он останется, безутешный, а она уйдет, полная светлой грусти, подобной той, что испытывают, перевернув последнюю страницу любовного романа. И тут он облапил ее и оглушил огненным, всепожирающим, совсем не похожим на прежние поцелуем. Когда распались, стали раздеваться: он нервно и нетерпеливо, она медленно и аккуратно. Не успела она снять и расправить платье и лифчик, как он уже стоял голый с нацеленной на нее толстой, изрядно откушенной морковкой. Потупившись, она замешкалась перед выбором, что снять раньше – трусы или чулки, как вдруг он подхватил ее, и через секунду она уже лежала на животе. Придавив одной рукой, он другой рывком приспустил ей трусы, и не успела она глазом моргнуть, как его крепкий огрызок уже обживался в ее недрах. Все произошло со стремительной беспардонностью. Полная противоположность моему с ней обхождению, когда я, уложив ее на живот, в молитвенном угаре целовал ее попу, а затем почтительно потчевал ощущениями, что таились в подбрюшной части вагины и певуче отзывались на мои потирания. Следовало возмутиться, но нет: она вдруг с неуместным замиранием обнаружила, что его грубость ей по вкусу – в ней чудилась многообещающая, несвойственная нашим с ней благочинным играм новизна. Ее бесправное, придавленное дерзкой рукой тело щекотало ощущение бесстыдной распущенности. Оставалось дождаться, когда повелительно снующий туда-сюда огрызок вызовет у нее что-то другое, кроме уже испытанного. Было больно, как бывало всегда, когда она была не готова, и она, отвернув лицо, ежилась, морщилась и деликатно постанывала. Он же буйствовал вовсю: раскорячившись, с размаху всаживал себя сверху – грузно, зычно, звонко, как пощечины отвешивал. Разогревшись, перевернул ее на спину и надвинулся перекошенным багровым лицом. Тут-то она и разглядела его мутные, безумные зрачки. Разглядела и испугалась: в них не было ни любви, ни заботы, ни добра, ни мысли, а одна лишь копоть адского пламени. Он даже не потрудился стянуть с нее приспущенные трусы, а просто всадил между ее сведенных ног свое тупое долото и с нещадным исступлением принялся ее долбить. Сначала она терпела, а потом не выдержала и взмолилась: «Не надо так, мне тяжело, мне больно!..», но он заткнул ей рот твердым, колючим поцелуем, обратив ее жалобу в невнятное мычание, и навалился еще сильнее. Она пыталась освободиться, но он не давал и долбил ее с усердием шахтопроходчика. Наконец крупно задергался, застонал, утопил лицо у нее за плечом, и по тягучему хлюпанью внутри себя она поняла, что наступил конец первого акта. «Отпусти, мне нужно в душ!..» – потребовала она, но он продолжил лежать на ней тяжким бременем. Она попробовала вывернуться, но он сковал ее запястья и глухо забормотал: «Подожди, пожди, сейчас… Только отдохну немного…". «Не надо, не хочу больше, отпусти, тяжело, не хочу!..» – взмолилась она. Он не замечал ее стенаний, ворочал бедрами, вдавливая себя в нее до боли в лобке – минуту, другую, третью, и вдруг окреп, задвигался, сначала медленно, затем быстрее, и вот уже снова забился в смертном исступлении. Тут-то она и поняла, что такое настоящее насилие…

В первые два года между нами случалось, что она капризничала, и я брал ее силой, но то было любовное, назидательное принуждение, ни формой, ни сутью несравнимое с тем, что творил этот таежный дикарь. Забросив ей за голову руки и придавив всем телом, он с отбойным усердием всаживал в нее свою кедровую шишку, а она из-под его плеча ловила ртом воздух и беспорядочно стонала – до тех пор, пока он не довел ее до отвратительного, противоестественного оргазма, во время которого она чуть не потеряла сознание. Придя в себя, расплакалась и, страдая от его грузного, нещадного бесчинства, долго мешала судорожные всхлипы с судорогами насильных, подневольных оргазмов. И чем громче она стонала, тем сильнее он вонзал в нее свой штык. Наверное, когда такое творится с твоего согласия, это терпимо, но когда тебя к этому принуждают – это пытка похуже дыбы. Когда же он отпустил ее, заплаканную и полузадушенную, она слепым, бездумным движением подтянула трусы и (вот ведь парадокс!) вместо того чтобы бежать, осталась лежать. Истерзанная, обильно залитая, с саднящим влагалищем, натертым лобком и каким-то гадким, ядовитым послевкусием, она негромко и горестно всхлипывала, а он, голый и нераскаявшийся, растянулся рядом и, запустив руку ей в трусы, ненасытно тискал ее скользкий лобок. Никакого сомнения: после короткого отдыха он накинется на нее снова, а потом будет принуждать еще и еще, пока она не сойдет с ума. «Надо уходить, пока не поздно…» – собираясь с силами, подумала она. Он липкой тяжелой лапой прошелся по ее животу, сгреб грудь и пустился в откровения относительно его жизни с нелюбимой женой – жизни, которую скрашивают только дети, работа и неотвязные мысли о ней. Ей вдруг представилась пасторальная картина: тихие сумерки за окном комнаты подсвечены мягким светом ночника. Я укладываю Костика, читаю ему на ночь сказку и на его вопрос, где мама, отвечаю – мама скоро придет. Господи, если бы я только знал, где она и чем занимается! Внезапный жгучий стыд и горячая любовь пронзили ее, схлестнулись и вскипели до краев. Торопливо вытерев слезы, она кинула: «Все, я ухожу!», но он по-хозяйски накрыл ее лобок: «Не пущу! До утра не пущу, а утром пойдем к твоему мужу, и ты объявишь ему о разводе!» Не пытаясь сбросить его руку, она спокойно сказала: «Ты, конечно, можешь взять меня силой, но тогда между нами точно все будет кончено. Ты этого хочешь?» Помедлив, он убрал руку, и она встала с кровати. Он ухватил ее за запястье и снова попытался удержать: «Не пущу, ты теперь моя жена!» «Жена? – звякнула в ее голосе неожиданная злость. – Ты думаешь, если изнасиловал меня, то стал моим мужем? Нет, мой дорогой, для этого нужно, чтобы я тебя любила, а я тебя не люблю!» «Зачем же тогда пришла?» – не отпускал он ее. «Сама не знаю!» – искренне пожала она плечами. «А я знаю! – воскликнул он. – Потому что тебе не хватает настоящего секса! Я же слышал, как ты стонала!» «Стонала? – обидно усмехнулась она. – Да я дождаться не могла, когда это кончится! Боль, слезы и удушье! И это ты называешь настоящим сексом?!» И показав глазами на свою руку, строго добавила: «Отпусти». Он отпустил, скатился с кровати, упал на колени и, вцепившись в нее, горячо забормотал: «Умоляю, не уходи, ты теперь моя жена, а вдруг беременность!» «Сделаю аборт» – хладнокровно отвечала она. «Нет, пожалуйста, умоляю, не делай этого! Вспомни, как ты пришла ко мне в общежитие! Я сказал тогда, что нам рано иметь детей, а теперь говорю: я хочу ребенка! Пожалуйста, стань моей настоящей женой, ты же знаешь, как я тебя люблю, знаешь, на что я пошел ради тебя!..» «Знаю. Женился на дочке начальника» – освободившись от его горячих потных рук, бросила она. Он зашелся в оправданиях, а она с нарастающим нетерпением надела лифчик, накинула платье, закрутила волосы, подхватила кофту с сумочкой и устремилась к выходу. «Имей в виду, я все расскажу твоему мужу!» – донеслось из-за спины отчаянное. Она остановилась и обернулась: «Да? И что ты ему расскажешь?» «Все…» «То есть, расскажешь, как доверчивая девушка пришла в гости к старому другу, а он ее изнасиловал? Тогда мне проще прямо сейчас пойти в милицию! Доказательств полные трусы! Ну что, давай наперегонки – ты к мужу, а я в милицию!» «Прости, прости, не то сказал! – в отчаянии пополз он к ней. – И прости, если обидел! Я и сам знаю, что был груб! Только ведь с тобой кто угодно голову потеряет! Твоя красота даже ангела до скотства доведет! Прости, прости…» – твердил он, стоя перед ней на коленях и прикрыв рукой свой срам – голый, поникший, потерянный. На него было больно смотреть. Подавив жалость, она бросила ему: «Ладно, не скули. Твой телефон у меня есть. Может, когда-нибудь позвоню. Вдруг захочу настоящего секса! Кто знает – жизнь большая и неожиданная!» И ушла, хлопнув дверью. В такси мечтала об одном: поскорее сбросить пропитанные спермой трусы, смыть под душем липкую гадость, забраться со мной в кровать и любить меня всю ночь и всю жизнь. Сбросила, смыла, а потом взяла и сдуру призналась – то есть, к одной жуткой глупости добавила еще более жуткую. Дура, даже противно вспоминать! А ведь это только те ее мужчины, с которыми она была! А сколько их смотрели на нее с тем же жадным Ивáновым вожделением, мечтая облагородить ее красотой свою скотскую похоть! И вот теперь этот безобидный, по сути, парень, который тоже во всем винит ее красоту…