Ний Хааг - Совершенство

Несмотря на скомканное и молчаливое начало дня, вечер выдался неожиданно шумным и по-дружески тёплым, что за минувшие дни случилось лишь однажды – на Рождество, которое троица была вынуждена встречать на Коргпоинт в отсутствии связи. Тогда аномалия воспринималась ещё не так фатально, проведённые в безмолвии дни казались затянувшимся испытанием, которое вот-вот закончится – по-другому и быть не могло! Могло. И было. Чуда не произошло и долгожданного подарка в виде объявившейся экспедиции так и не последовало. После праздника, тяжесть каждого проведённого в одиночестве дня лишь удвоилась, превратившись в невыносимое ожидание, с которым каждый из полярников засыпал и просыпался…

Очевидно, добровольная ссылка по разным комнатам надоела мужчинам, и уже к ужину все трое собрались в общей столовой. После короткой и пустой болтовни о загадочной помехе, – а Ломак осторожно предпочёл использовать именно это слово, после безрезультатно проведённой над расшифровкой ночи, – разговор как-то незаметно переметнулся в область воспоминаний бывалых полярников и, видимо, уставшие от гнетущего ожидания последних недель, мужчины разговорились. Эйдан и ранее слышал от коллег не мало интересных историй (особенно ими изобиловали первые недели его пребывания на станции), но теперь, в сложившейся ситуации, дружеская болтовня казалась особенно ценной. Звяканье посуды, упоённое потягивание обжигающего чая из кружек и короткий искренний смех мужчин – вечер и впрямь удался! Эйдан с удовольствием следил за ожившим разговором двух друзей, за их безобидными шутками друг над другом, подвижными лицами. Ему нравилось выступать в роли арбитра, к которому попеременно перебивая друг друга обращались полярники. Порой им приходилось даже подскакивать, а иногда и перекрикивать собеседника, скороговоркой вываливать свою версию произошедшего прямо в смеющееся лицо молодого человека.

«…Представляешь, а этот дуралей побрился! – кричит хохочущий Корхарт, тыча в Ломака пальцем. На его осунувшемся лице искрятся хитрые глаза, а на тонкой шее подскакивает нервный кадык вторя скорой речи полярника. – Сбрил бороду и волосы, побрил руки, грудь и пах – проиграл спор Джею и Конрою! И когда эта лысая задница выскочила из сауны на снег для своей фирменной пробежки, собаки его не признали и погнали к корпусу столовой в чём мать родила!» – «Я был в ботинках», – добродушно гудит Ивлин и трогает всклокоченную бороду рукой. Рон только отмахивается и продолжал взахлёб: «Бабы визжат, собаки заходятся лаем и вот-вот его догонят, а этот дуралей ревёт как медведь на течку!» Ломак усмехается и поправляет: «Я просто кричал, чтобы не закрывали дверь!» – «Просто кричал? – оборачивается на голос Корхарт, но тут же возвращается взглядом к Эйдану: – Помнишь, как он не заметил свой же капкан и наступил в него? Помнишь, как он орал?» Парень утвердительно кивает и усмехается: «Орал до того, как попал в капкан или после?» Рон мотает головой и пропускает шутку мимо ушей – ему не нужен диалог, ему нужен слушатель, пока столь редкие, в последнее время, эмоции захлёстывают полярников, пока есть кураж. «В тот раз он ревел даже сильнее, – продолжает Корхарт, – только он был голый, нёсся по снегу и размахивал своим членом!» – «Ну, я же собирался к дамам», – наигранно вежливо усмехается Ломак и подмигивает Эйдану, под непрекращающуюся болтовню друга. Ридз приветствует взгляд начальника станции приподнятой кружкой и с улыбкой кивает в ответ. «А что был за спор? – выждав паузу в трескотне Рона интересуется Эйдан и смотрит на начальника. – Ну, тот, который ты проиграл?» Корхарт совсем по-мальчишески машет руками и заслоняет друга в кресле: «Я расскажу, я расскажу! – кричит он, не давая Ломаку вставить слово. – Дело было на Хейгалл Плэйн – научка в Антарктике… на расконсервированной станции. Мы с Ивлином прилетели со вторым корпусом принимать вновь запущенную станцию после двухгодичного перерыва. И что мы видим по прилёту? Занесённый снегом русский вездеход, торчащий в сваях основного корпуса (как он вообще их не снёс), пьяный вповалку персонал, – а это семь человек, которые должны были запускать станцию, – и какую-то мелькнувшую полуголую шлюху в окне! Причём шлюху успел заметить только Ив и с воплем бывалого пирата а-ля „Поднять паруса!“ заорал: „Эти русские притащили шлюх!“ На самом деле русские – их было трое, – притащили с собой спирт в канистрах, которым вся станция и упивалась две недели… Самое невероятное было то, что все системы были запущены и работали, а выполнили эти работы те самые полупьяные русские; к слову, – они были единственными, кто держался на ногах! Как они запустили генераторы и ветряк, практически не зная английского – для нас так и осталось загадкой!» – «КГБисты» – тихо и с издёвкой доносится из угла Ломака, однако Рон только отмахивается и продолжает, тыча пальцем в друга: «Когда он поднял всех на ноги и привёл в чувства, то устроил жесточайший разнос и допрос с пристрастием. Этот медведь ходил перед шеренгой подчинённых и орал так, что я себя почувствовал снова в армии перед сержантом!» Из-за спины рассказчика показывается весёлое лицо начальника: «Он правда испугался и умолял отпустить его домой! Мне кажется, я даже уловил какой-то неприятный запах». – «Когда дело дошло до „шлюх“, – продолжает Корхарт громко и язвительно, – все, разумеется, начали отпираться. Русские так и вовсе засобирались, и вскоре уехали: они пожимали плечами и крутили у виска. На все уговоры персонала о том, что никаких баб на станции не было, наш „Пуаро“ твердил, что он не слепой и деваться ей некуда! Кончилось всё тем, что он поспорил с Джеем Руппа по прозвищу Эхо, и Гленном Конроем, что выведет всех на чистую воду. И что ты думаешь? Он таки её нашёл на следующий день! Ею оказалась Рамона Гонсалес, – и вид у неё оказался весьма потрёпанный! Она не отвечала на вопросы нашего сыщика, как бы он её не расспрашивал!» – «Погоди, – перебивает Эйдан удивлённо, – получается, что спор то он выиграл! И откуда он узнал её имя, если девушка не отвечала?» Корхарт подаётся вперёд и повисает над столом, его глаза светятся, а рот сжат, как пружина, не в силах удержать улыбку. «Имя было написано прямо на ней, маркером на пояснице в виде корявой татуировки, – шипит он, раздуваясь от смеха. – Оказалась, что она – надувная подружка старины Эхо, а подписал он куклу преследуя аутентичность с той самой Рамоной Гонсалес, которая жила по соседству и трясла своими баллонами всякий раз, как приходила к матери Руппа на причёску! Тринадцатилетний Джей всякий раз давился слюной при виде подруги матери и, по его словам, когда она склонялась чтобы чмокнуть его в лоб, чувствовал, как ему в штаны наливают кипяток! Образ жгучей брюнетки так запал Джею в память, что, будучи взрослым мужиком, он решил воссоздать свою фантазию и для этого прикупил компактную „подружку“ максимально похожую на мамкину знакомую! Но чёртов хитрец Руппа не просто выиграл спор – он обменял свои вскрытые интимные воспоминания (а Ив с мужиками тащили их клещами, дико хохоча и дразня Эхо) на новые воспоминания, которые затмили его собственные». – «Ой, да брось ты! – фыркает Ломак с кресла. – Ну пробежался голым, подумаешь!» – «Руппа дождался прилёта основного корпуса научки, – не обращая никакого внимания на друга, чеканит Рон, – а это без малого двадцать шесть человек среди которых девять женщин, – и потребовал вернуть должок за проигранный спор!» – «Да он мой кумир! – смеётся Эйдан и подмигивает Ломаку. – А почему „Эхо“? Что за прозвище?» Ивлин меняется местами с Роном у стола, ждёт пока тот усядется в кресло; закидывает в рот несколько крекеров и смотрит на молодого полярника. «Перед тем, как попасть в Антарктику, – говорит Ломак с набитым ртом, – Руппа работал на исследовательском траулере: ну, знаешь там, всяких зверюшек морских достают, меряют, изучают потом отпускают… И как-то раз при выборе сетей, за борт судна зацепился траловый буй, который сорвало и тот попал Джею в голову. Парню повезло, и он остался жив, но буёк смял лицевые и височные кости, а также повредил внутреннее ухо. После нескольких операций, лицо Руппа почти приняло свой прежний облик, а вот на ухо Джей стал сильно глуховат. Съехавший набок нос и всегда полуприкрытый глаз так и остались… Чёрт побери! Мне только что пришла в голову мысль: а что, если из-за своей внешности Руппа не мог найти себе подружку и выдумал всю эту историю с резиновой куклой, вернее с подружкой своей матери?» Ивлин возвращается в кресло и отпивает из своей кружки: «Как бы то ни было, после выздоровления он и приобрёл привычку повторять последнее услышанное слово. Что-то вроде: „Эй, Джей, как у нас дела с батареями?“ – „Батареями… Заряд слабый, надо проверить цепь!“ – „Когда займёшься?“ – „Займёшься… Планирую после обеда“. Вот за это его и прозвали Эхо». С минуту Эйдан разглядывает коллег с каменным лицом, потом спрашивает, перемещая взгляд с одного на другого: «Я правильно понял: парню едва не оторвало голову, а ему кто-то даёт кличку „Эхо“? За то что он едва не остался инвалидом?» Мужчины переглядываются и Ломак, хмурясь, говорит: «Так и есть, чёрт возьми! Руппа ещё так голову набок поворачивал, будто прислушивался… ну и повторял за тобой… последнее слово. А что ты так смотришь? Это же не я его так прозвал! Он уже прибыл на Хейгалл Плэйн с таким прозвищем – его так и Конрой называл, и Ходжес, которые с ним прилетели!» Эйдан жмёт плечами и со скучающим выражением лица сообщает потолку: «Да я ничего не имею против, просто это прозвище… оно… как бы это сказать?» – «Охрененно для него подходит?» – подсказывает Корхарт и в его глазах таятся бесы. Эйдан переводит взгляд на Ивлина, которого распирает смех, однако начальник пытается сдерживаться и прячет взгляд в кружке; снова замечает, как дрожит подбородок у Рона, как заострился его нос, словно мужчина вот-вот чихнёт. «Ну вы и скоты, – говорит с трудом Ридз и на выдохе добавляет: – Как же оно ему, сука, подходит!» В комнате раздаётся дружный истерических гогот, которого эти стены не слышали уже давно…