Ний Хааг - Совершенство

Спрыгнув с широкого трака машины, Эйдан посмотрел в сторону ветрогенератора, прикрывая от ветра воспалённые бессонницей глаза. С запада, извиваясь подобно огромной змее, мела позёмка, наискосок сползая со снежного пригорка; бросала в лицо колючий снег, кружила в воздухе белые вуали. Анемометр на крыше вездехода энергично вращался, подхваченный упругим порывом ветра, который предрекал грядущую бурю.

Эйдан вернулся взглядом к распахнутой кабине и, угрюмо осмотрев подушку с нарисованным лицом, выкрикнул:

– Сон мне приснился: будто решил заправить я вездеход, а канистру в руку взять не могу – горячая сильно. А мне, как назло, нельзя никак дать заглохнуть двигателю! Представляешь? Так я кинулся тряпку искать, – ну, чтобы ручку канистры обмотать, – а найти ничего не могу. Вдруг, вижу – виднеется что-то пёстрое из-под снега. Потянул, а это оказался свитер Ломака…

Полярник сокрушённо махнул рукой, взлетел на трак, и заботливо повязал вокруг «лица» Купера шарф, сорванный с собственной шеи. Захлопнув дверцу машины, Эйдан с минуту стоял подле, подставив лицо колючему снегу и ветру. Проваливаясь в сугробы, он неуклюже зашагал к дому. Спустя пять минут Эйдан вновь появился на улице, и закрыл дверь на засов вдобавок продев через увесистую доску железный лом.

– Человек, и тот не сразу сообразит, – пояснил он шумно, садясь в вездеход и кивая в сторону дома, – а зверь и подавно! Что «они»? О чём ты? Ах, ты о мертвецах! Ты же сам недавно не верил в них! Меня ещё в чём-то подозревал – теряете хватку, агент Купер!

Вездеход дёрнулся и, взревев двигателем, начал набирать скорость. Эйдан бросил взгляд на удалявшуюся полярную станцию через боковое зеркало – сердце его сжалось от тревоги и тоски. Парень попытался прикинуть: сколько же времени он провёл на базе в одиночестве, однако сознание запротестовало и захлопнуло дверь в память, боясь, что вскроется нечто такое, что обнажит возможное помешательство одинокого и покинутого всеми человека. «Возможное, твою мать!» Одиночество вообще затеяло с разумом полярника опасную игру – и Эйдан чувствовал, что проигрывает… Накануне ему стали мерещиться странные звуки, расползавшиеся по станции. Редкие, тихие, но в тоже время новые и зловещие. Как-то раз, Эйдану удалось, – как ему казалось, – идентифицировать всплеск воды в генераторной. От ужаса и догадок он не решался до самого вечера войти в помещение, проведя у запертой двери (той, которая соединяла короткий переход и генераторную внутри станции) пол дня в обнимку с ружьём и бутылкой водки. Напряжённо прислушиваясь и, то и дело, прикладываясь к спиртному, он набирался бутафорской храбрости, вызывал в себе героизм, взывал к смелости. Кончилось всё тем, что бравый и пьяный Эйдан сорвал тяжёлый засов, распахнул дверь, и с матами в адрес Ломака, расстрелял в темноту обойму патронов. Темнота ответила стрелку звонким эхом и тихим всплеском упавшей в воду наледи с потолка. Бормоча проклятия, грозясь сжечь тело Ломака, если тот – «…Надумаешь ожить, сука! Только попробуй!», – Эйдан запер дверь на засов и, немного не дойдя до своей лежанки у тёплой печи, рухнул спать посреди коридора.

Проехав в полном молчании какое-то время, полярник с надеждой посмотрел на магнитофон, который не работал в машине ещё по прилёту Эйдана на станцию. «Кто-то залил панель кофе и там застрял диск, – объяснил тогда Ломак, глядя как молодой полярник безуспешно нажимает кнопки. – Давно не работает». На вопрос, кто это был, начальник нервно дёрнул плечами и, спрятав глаза, неуклюже сменил тему… Эйдан хорошо помнил, что тогда, он впервые остро почувствовал себя чужим среди бескрайних снежных полей, и этих двух матёрых полярников, которые что-то утаивают.

Дотянувшись до вещевого ящика в поисках карты, парень нажал кнопку замка и едва успел поймать плоскую тяжёлую флягу, упавшую из ниши в руку. Эйдан удивлённо крякнул и, поднеся неожиданную находку к лицу, стал задумчиво осматривать потёртые кожаные бока фляги – он не помнил, чтобы прятал чужую флягу в бардачок. «Ты сходишь с ума, – хохотнул голос в голове. – Бьюсь об заклад, что это ты припрятал её накануне отбытия, а теперь попытаешься свалить всё на…».

– Это Ломак! – отрезал полярник уверенно, покосившись на подушку по соседству, – Он делал заначки повсюду!.. Ты видел шкаф в его комнате? Он напоминает бар, правда дешёвый и дрянной бар! Что значит «раньше фляги здесь не было»? По-твоему, я её сюда положил? Да ты с ума сошёл, я, итак, спиваюсь там в одиночестве!.. – выкрикнул Эйдан порыве откровения, и впрямь начиная сомневаться в происхождении спиртного в вездеходе. Чтобы убедить Купера, – а ещё больше себя, – он заключил высоким голосом: – Да не клал я её сюда, не клал! За тюленями я поехал с другой картой, сюда я не заглядывал! Сюда полез по инерции!

В подтверждении своих слов, полярник жестом фокусника выхватил сложенную бумагу из-за пазухи и потрусил перед подушкой. Сунув фляжку между сидениями, Эйдан развернул карту в руках и долго ехал, изучая пейзаж за окном. «Какого хрена ты туда полез? – думал он, искоса поглядывая то на фляжку, то на «Купера». – У тебя же и правда карта была в куртке! Теперь ты знаешь, что в вездеходе есть выпивка и снова нажрёшься, как свинья! Ты же так хотел этого избежать! Ты превращаешься в алкаша, твою мать, Ридз! А что, если он прав и это ты подсунул себе виски?.. А, откуда ты, сукин сын, знаешь, что там виски? Брось, это же фляга Ломака! Что в ней может находится, кроме дешёвого пойла? Это случайность – ты просто спешил и не осмотрел этот чёртов ящик! Просто спешил!.. Спешил…». В голове Эйдана засела мысль, что спонтанная вылазка за пределы станции напоминает бегство от самого себя, что опасное путешествие без навигации попросту должно вдохнуть в него кипучее желание бороться за свою жизнь, – а не размышлять о противоположном! Размышлять всё чаще и чаще…

– Смотри, – парень ткнул в карту пальцем и повернулся к «попутчику», – Ломак выезжал вот сюда и говорил, что связь была отвратительная. Я же хочу сперва попробовать выйти в эфир с «Косточки», а потом подняться севернее на десяток миль подальше от ледника. Подняться на плато. Быть может ледник блокирует сигнал, я не уверен… Скажем так – уйти на север, насколько этого позволит погода и видимость самого плато как ориентира. Как тебе мой план? Что ты заладил «топливо, топливо»! Хватит его, говорю тебе – хва-тит! Вспомни: его Корхарт и в прошлый раз с запасом считал…

Он осёкся и хмуро глянул на безучастное лицо, грубо нарисованное на подушке. Стиснув руль Эйдан отвернулся и горестно вздохнул:

– «Тряпичная башка»… не выводи меня!

Неожиданно, от подзабытого прозвища ему стало смешно и тепло на душе – полярник отстранённо улыбнулся и даже прикрыл глаза. Повеяло домашним уютом, потянуло запахом выпечки, ванилью, пряностями, послышался гомон приглушённых голосов, а перед глазами заплясали пёстрые огни рождественских гирлянд… Удивительно, но как всего лишь одна фраза, бессознательно выдернутая из памяти, в той же памяти воскрешает давно ушедшие, казалось бы, на покой воспоминания из детства. Накрытый праздничный стол в гостиной, немногочисленные родственники в торжественно украшенном зале, и отец с бокалом в руке и неизменной историей из своего детства. «…Элизабет, Дженнифер, – Эйдан явственно помнил, как отец начал тот рождественский вечер с лёгким поклонам своим сёстрам и застенчивой улыбкой на улице. – Вы не раз рассказывали истории о том, что на нашей ферме жил домовой, – и это могли подтвердить даже наши родители, упокой Господь их светлые души. Ведь все слышали о проделках домового, не так ли? Сено под нашими простынями, камушки в ботинках, после, разумеется, бессонной ночи со светом; таинственные узелки из осоки на пороге нашей комнаты, и вечно пропадавшие нитки с катушек. Вот, – отец указывает на грузного престарелого джентльмена, сидящего в кресле и снисходительно кивающего в такт звучавшим словам, – мистер Талли, не раз был свидетелем рассказов о той неразберихи, которая творилась у нас в доме». Мистер Талли приподнимает пухлый палец и потрясает им в воздухе: «Ещё мой отец был жив и Лора, а эти две щебетухи, – он указывает двойным подбородком на тёток Эйдана, – уже забрасывали меня с сестрой рассказами про домового! Да и ты сам, Райан, ещё костлявый юнец, бегал за ними и поддакивал старшим сёстрам!» – «Но ведь это правда! – перебивая друг друга звонко голосят тётки Эйдана. – Ты нам не веришь, дядя Бенджамин? Был домовой! Его даже наш папа видел! Это он его называл „Тряпичная голова“, потому что тот портил заправленные одеяла и подушки по всему дому. Домовой оставлял на них щипки и завитки в форме разных животных! – возбуждённые и раззадоренные, они оборачиваются к отцу и требуют поддержки: – Райан, ну ты то, чего молчишь? Ведь ты сам видел „Тряпичную голову“ на чердаке – он тебя даже за это ударил лыжной палкой, чтобы ты не подсматривал!» Отец усмехается и трёт лоб, будто удар палкой получил только что. «Верно, верно, – говорит он. – А помните нашу соседку миссис Паркер и её мужа Лесли? После того, как на нашей ферме прекратились странности, эти самые странности перекочевали на их ферму». – «Да-да! – соглашаются наперебой тётки Эйдана, а также некоторые гости, и начинают вспоминать: – Сплетённые аркой стебли кукурузы, таинственные следы в клумбе и завязанные узлом вещи на бельевой верёвке… „Тряпичная голова“ оставил нас в покое и перебрался к Паркерам», – резюмируют Дженнифер, Элизабет и гости. Отец улыбается и приобнимает каждую из своих сестёр. «Вовсе нет, – говорит он. – Просто вы выросли и ему пришлось сбежать к доверчивому Лесли и его легковерной жене. Ведь нашему отцу с каждым годом становилось всё тяжелее убеждать своих дочерей в существовании шкодливого домового и не оставлять при этом следов». А потом, глядя в распахнутые глаза сестёр, отец с улыбкой и нежностью в голосе стал рассказывать собравшимся, как будучи младшим ребёнком в семье, – где царил непререкаемый матриархат и где любая разбившаяся чашка автоматически записывалась на счёт непоседливого мальчишки, – он принимает предложение своего отца «завести» домового. Как орудуя в тандеме с дедом Эйдана, они ловко и остроумно в течении многих лет дурачат домашних, а когда те выносят слухи о «Тряпичной голове» за пределы фермы, решают их не развеивать. Когда шквал удивления и недоверчивых вопросов стихает, и кто-то из присутствующих спрашивает почему «домовой» вскоре пропадает и с фермы Паркеров, Райан Ридз с грустью говорит, что отец уже тогда мучился со слабым сердцем и поддерживать миф о домовом становилось всё трудней… «У тебя был замечательный дед, – частенько повторял отец Эйдану с грустной улыбкой, голосом, в котором слышалась скрытая тоска. – Жаль он тебя не дождался – вы бы с Найджелом стали лучшими друзьями!»