Ний Хааг - Совершенство

Спустя десять минут, перемешивая голубые сугробы широкими траками, вездеход двинулся прочь, оставляя в морозном воздухе чуть заметный выхлоп и едкий запах отработанного топлива. Порядком замёрзший Эйдан провожал машину тоскливым взглядом, кутаясь на морозе да расталкивая ногами примятые комья снега. Несколько недель назад мужчины уже предпринимали попытку связаться с Хара-Ой – норвежской станцией, расположенной без малого в трёхстах милях восточнее и севернее Коргпоинт, однако, тот марш-бросок результатов не принёс: радиоэфир оказался мёртв. В прошлый раз Ломак с Корхартом так же выезжали за пару десятков миль от Коргпоинт (в отсутствии простейших ориентиров отдаляться дальше было опасно), собирали четырёхметровую антенну и пробовали связаться с Кнутом Каадегардом – руководителем норвежской станции. Косточка была ближайшей к Коргпоинт восточной возвышенностью, – а именно, являлась ледником в несколько миль длинной и высотой в пару сотен футов, – видимым издалека и служившим хорошим ориентиром. Летом ледник подтаивал, сбрасывал накопленный снег, худел и становился похожим на огромную кость, торчавшую среди скалистых макушек. На момент первой попытки связи онемевший радиоэфир воспринимался, как временный сбой, как нечто допустимое, хотя и маловероятное. Редкие обрывы связи происходили, но они не были столь продолжительными и такими ошеломляющими – почти за два месяца безмолвия на связь со станцией не вышел никто! Ни малейшей попытки связаться с полярниками! К началу второго месяца безмолвия у мужчин сложилось впечатление, что их не просто бросили на краю земли, о них не просто все позабыли, – а просто никого не осталось, кто мог бы прийти на выручку… Полярники сами по себе превратились в артефакт человеческой цивилизации, который вот-вот смоет время. Последняя неделя и вовсе выдалась нервной и напряжённой: малейший звук снаружи заставлял людей вскакивать с мест и выбегать наружу в надежде заметить пролетающий вертолёт. Страх остаться во льдах навсегда без надежды на спасение, невольно породил в полярниках «синдром часового», когда каждый из мужчин, под любым предлогом, а зачастую и без, одевался, хватал ружьё и выбегал на снег. Расхаживая вдоль комплекса, расстреливая взглядом небо и горизонт, «часовые» едва ли не до обморожения проводили часы под ледяным ветром в ожидании увидеть долгожданные маячки приближающегося транспорта…

– Там топлива миль на пятьдесят, – Корхарт развернулся, и Эйдан перехватил мимолётный взгляд коллеги, полный надежды и отчаяния. – Я ещё несколько канистр закинул на спальное место, так как не хочу чтобы этот увалень зря рисковал и увеличивал дистанцию, – Рон осмотрел небо, приложив к глазам руку в перчатке, и добавил: – Если он прав, и буря вернётся, надо до темноты расчистить сваи, иначе нас точно похоронит под снегом.

Быстро надев поляризационные очки, он словно поспешил отгородиться от собственных эмоций; его лицо превратилось в безликую маску, однако в памяти Эйдана застыло искажённое отчаянием лицо Корхарта, который метался по помещению под шум генераторов – тридцатисемилетний полярник, который осознаёт всю безнадёжность своего положения. Эйдан до сих пор испытывал неловкость вспоминая то, как оказался заложником нервного срыва своего более опытного товарища, как вжимался в угол за дверью и как воровато подсматривал за агонией взрослого человека. После того, как Корхарт успокоился (обессилил и сдался) и, вытерев слёзы, ушёл, – Эйдан долгое время стоял за дверью в неудобной позе без движения. Он всё ещё был ошарашен увиденным. Захвачен чужими эмоциями и ошеломлён бездонным отчаянием мужчины; поглощён душераздирающей драмой, к которой оказался случайно причастен, и от созерцания которой ему стало легче. Легче, твою мать! Словно тогда, Корхарт выл и плакал за двоих!

Совсем скоро полностью стемнело. Наглые звёзды вновь оккупировали почерневшее небо и бесстрастно взирали на крохотное людское убежище посреди промёрзшего безмолвия. Слепленные вместе несколько жилых модулей, а также шестнадцатифутовая антенна-мачта, придавали исследовательскому комплексу вид терпящего бедствие судёнышка в бескрайнем океане. Разбуженные слабым ветром лопасти ветряного генератора – ещё живой, но уже смертельно потрёпанный парус посреди седых волн. Даже свет прожекторов по периметру станции выглядел удручающе жалко, воспринимаясь как призыв о помощи, нежели как победа человеческого духа над суровой природой.

Шорох безлюдной трансляции в комнате радиосвязи звучал вкрадчиво и монотонно. Двое мужчин сидели молча, прислушиваясь к электронному шёпоту из динамиков и звукам ветра; пили горячий чай, который раз подряд, и просто молчали. Непостижимая блокада связи сковывала мысли, загоняла в оцепенение и сдавливала грудь тягостным ожиданием. Настроенный на заранее оговоренную Ломаком частоту радиоприёмник лишь злобно шипел, изредка отплёвываясь цифровой помехой. Это означало, что начальник, параллельно попыткам связаться с норвежской станцией, так же, как и в первый раз, безрезультатно пытается пробиться в эфир к своим товарищам сюда – на Коргпоинт, находясь на двадцать миль восточнее. Шорох пустого эфира монотонным голосом озвучил известный уже почти как пару месяцев приговор: связь работает максимум в радиусе пятиста футов!

Эйдан украдкой посматривал на косматое и потрёпанное лицо Рона, благо сам находился в плотной тени крепкого шкафа. Уже с полчаса оба человека с тревогой вслушивались в настойчивые удары ветра за толстыми стенами модуля, которые с каждой минутой становились всё более продолжительными и упругими. Надвигалась буря.

– А я ведь не хотел в этот раз в экспедицию ехать! – подал неожиданно голос Корхарт, глядя в пол. Он поднял глаза и отыскал в полумраке лицо Эйдана. Убедившись, что его слушают, он снова заговорил: – Накануне командировки мы с женой сильно повздорили и я, что называется с горяча… Уехал, чтобы досадить ей – мол, пусть помучается и всё такое! В итоге мучились-то мы оба, пока прощались в аэропорту, а когда объявили мой рейс, так меня ноги вообще перестали держать. Она обнимала и плакала, – и не потому, что мы вроде как помирились, – а потому что ей так же хреново было, как и мне. Представляешь: первый раз за все семнадцать лет моих командировок Пейдж заплакала…

Корхарт замолчал и взяв кружку двумя руками, заглянул внутрь словно хотел разглядеть нечто в клубах пара. Пауза явно затянулась и Эйдану пришлось спросить первое, что пришло ему в голову:

– А как до этого провожала?

– Я не помню, – ответил Корхарт тихо и не сразу. – Я бы сейчас всё отдал, чтобы помнить каждый свой отъезд, понимаешь? Где-то с шутками, где-то с ласковыми обещаниями, которые я начинаю забывать – и это меня чертовски пугает… Неистовый и пьяный секс двух готовящихся на долгое расставание людей, жаркие и тесные признания; часы перед отлётом вместе с семьёй, поездки в Акадию с Итаном и Пейдж – все эти воспоминания сейчас так много значат! Самое страшное, что мне начинает казаться, что эти воспоминание и есть то единственное, что у меня осталось от моей семьи. Стоит мне что-то забыть, хотя бы какую-то мелочь, – и я не смогу воссоздать то, к чему возвращался после каждой экспедиции. Как же я скучаю за ними! – застонал полярник с тоской в голосе, но тут же твёрдо добавил: – Но слёз не было никогда! А тут, на тебе – расплакалась! И тогда мне самому как-то не по себе стало, хоть бери её в охапку и беги домой, – мужчина неожиданно хмуро заглянул в лицо Эйдана и резко бросил: – Но тебе этого не понять, у тебя нет ни семьи, ни детей!