Мария Рыбакова-Кремлёва - Уля умерла

Вспоминаю себя в возрасте Матюши с Андрюшей – когда мне было шесть лет, мир был совсем другого масштаба. Семья – главное. Дом – крепость. Что бы ни случилось за пределами дома, я знала, что у меня есть место, где утешат, поддержат. Место, где можно забраться к маме или папе на колени, уткнуться носом в так знакомо пахнущую грудь, послушать, как стучит сердце, выплакать свои обиды или поделиться переживаниями. Дом и семья – там я была в безопасности. Это было мое надежное убежище, и казалось, что так будет всегда.

Но однажды мое счастье и спокойствие чуть не разрушились. Как раз когда мне было шесть, как Матюше с Андрюшей сейчас, мой папа попал в аварию. В нашем маленьком городке, где до сих пор мало машин, его шестерка на полной скорости столкнулась с грузовиком, выскочившим на встречку. Мы с мамой и сестрой несколько недель прожили в ожидании чуда или горя, дежуря в больнице.

Тогда мой мир пошатнулся. Я не знала, что мне делать и как себя вести. Я не могла плакать от пылающего внутри чувства надежды – только бы папа был жив, только бы он был жив. Я была готова принять его любым – навечно прикованным к коляске, со шрамами и уродливыми ожогами, парализованным в кровати. Пусть хоть что – только бы живой. Чтобы можно было заглянуть в глаза, взять за руку, обнять… Когда папа попал в ту аварию, ему было чуть больше тридцати – как мне сейчас. История повторяется? Неужели это судьба, что в нашей семье кто-то должен умереть молодым и оставить после себя наполовину осиротевших, навсегда изменившихся шестилетних детей. Зачем?

Тогда всё обошлось. Взрывная волна выкинула папу из центра аварии, и это стало спасением. Он получил тяжелые ушибы, несколько переломов, сотрясение мозга, долго лежал в коме, но обошлось. Пройдя лечение, он снова стал собой. Шестилетняя я ликовала со всей семьей. Выходит, в этот раз моей семье повезло меньше.

До той аварии я и представить себе не могла, что мамы и папы может не стать. Мои дети почему-то иногда думали об этом. «Мы боимся, что ты умрешь», – изредка говорили они, и в первые разы я только растерянно хлопала глазами, придумывая, что ответить. Потом появилась тактика – врать. Ну что вы, говорила я, мы всегда будем рядом с вами. Вам нечего бояться. Я обещаю. Я врала так самозабвенно, что сама начинала в это верить. Я никогда раньше и не называла это враньем, только утешением. Только сейчас я поняла, какая это была наглая и неприкрытая ложь.

Говорят, на пороге смерти вся жизнь проносится перед глазами. Мои детские воспоминания давно стали размытыми яркими пятнами – лишь иногда они проявлялись в памяти редкими забытыми кадрами, когда я наблюдала за Матюшей с Андрюшей. С ними я будто заново проживала жизнь. Радовалась простым открытиям, не боялась быть искренней, чувствовала отголоски безоговорочного тепла родного дома и безопасности, которую он дает…

Пробую вспомнить свой дом детства, сосредоточиться на нем.

Деревянные поскрипывающие половицы, низкие потолки, которые раньше низкими мне не казались, большая белая печка, за которую я любила залезать во время игр в прятки. За печкой тепло и тесно, пахнет известкой и совсем немного – шерстью, от покрывала на скамейке. На мгновение снова чувствую себя дома. Так, как я не ощущала себя в собственном доме, который мы с Димой старались создать для детей. В своем взрослом доме я уже не верю в безоблачность мира и непоколебимость жилища. Знаю, что мой взрослый дом находится в залоге у банка, и если что-то пойдет не так – нас всех, не моргнув глазом, выставят на улицу.

Что-то пошло не так. Больше всего мне сейчас хочется оказаться в доме детства: ощутить его атмосферу, вдохнуть его запах, услышать шорохи. Представляю детскую комнату, себя под одеялом на втором этаже двухъярусной кровати… По вечерам я подолгу не спала, слушала тихие голоса родителей, которые доносились с кухни. Слов разобрать не могла, да и не старалась, и постепенно, под монотонные разговоры папы и мамы, засыпала. Вернуться бы сейчас туда и начать всё сначала. Но… Сейчас этого дома нет. Родители снесли его, когда построили рядом новый. Там мы тоже жили всей семьей, но почему-то сейчас мне вспоминается именно первый дом. Наверное, потому что он относится к периоду «до папиной аварии». Через пару месяцев мой мир пошатнется, и я узнаю, что ничто не вечно.

В комнату кто-то заходит. С легким стуком что-то ставят на пол рядом. Наверное, носилки.

– Плед под ней можно забрать? – деловито спрашивает женский голос, чье сожаление о произошедшем уже испарилось за рутинными рабочими делами.

– Да, да, конечно, – Диму почти не слышно.

За его ответом следует тихая команда санитаров: «Ну, раз-два»…

– Подождите! Дайте мне, – после резкого выкрика Дима запинается, – пять минут с ней…

Бормотание чужих голосов, шорох подошв. Щелкает дверная ручка. Слушаю. Димино дыхание. Тихие медленные шаги. Ближе, ближе, совсем близко. Наверное, он взял меня за руку и присел рядом. Как же я хочу почувствовать его прикосновение сейчас… Дыхание становится чаще и отрывистее. Представляю, как по Диминому лицу текут слезы. Если у меня осталась только душа, то сейчас мою душу до краев наполняет сожаление об утрате будущего, моего живого будущего.

– Прости меня, – задыхаясь, тихо произносит Дима…

Он действительно сидит перед Улей и держит её за руку. По осунувшемуся за несколько часов лицу текут слезы, которых он не замечает.

– Я люблю тебя… – Дима стонет и резко встает. Разворачивается и выходит из комнаты.

…Удаляющиеся шаги и звук распахиваемой двери.

Через несколько минут меня уносят из собственного взрослого дома.

Это неправильно.

Этого не может быть.

Я не могу отделаться от надежды на то, что всё происходит не по-настоящему и должно как-то вдруг закончиться.

Приглушенный шум улицы и двигателя машины, отвлеченные разговоры работников скорой, смех водителя, явно флиртующего с врачихой. Врачиха хихикает и даже кашляет кокетливо. А я – умерла?

Не думать, не думать… Хотя правильнее сейчас будет не слушать. Если же перестать думать, то что останется от меня, кроме тела?

Говорят, когда мы умираем, душа отправляется в последнее путешествие. Посещает памятные места и близких людей, чтобы сказать мысленное прощай…

Что же я торчу здесь, если не оживаю?! Внутри меня восстает воинственная Уля былых добрых дней – готовая биться об стену своим позитивным лбом, убеждая себя, что всё получится. Она мысленно откидывает каштановые волосы за плечи, упирает кулаки в бока.

Но что, если все сказки про путешествие души – последнее жизненное разочарование? Это доносится с вершины надо-горы, где моя голова с отвисшими щеками и синяками под глазами уже заняла свое место. Или я что-то делаю не так. А может, я просто не заслуживаю такого утешения, как последнее путешествие?