Mary Solitaire - Проклятый идеал

Идя на поводу наработанных рефлексов, он потянулся за кофейной туркой. Хотя это и было чайное заведение, ему было известно о моих предпочтениях и он разделял со мной это пристрастие, а потому на случай внезапного визита всегда держал в ряду бесчисленных полок порцию кофеина, тем самым нарушая традиционную идиллию чайной философии. Было у него такое качество – быть предельно внимательным и учтивым, когда дело касалось мелочей, особенностей предпочтений других, и умело находить этому практическое применение в целях достижения их благоустройства. В таких особенностях выражалась его чуткая работа духа. В промежутках увлеченного занятия перемалывания зерен кофе, расщепляющихся с шумливым грохотом, я поглядывал на его доброе лицо, кои приходилось видеть с большой редкостью с моим-то образом жизни. Он часто поднимал меня на хохот. Темная субстанция, контрастирующая с белоснежной чашей, постепенно осушалась. Пока мы делились последними новостями, пили кофе и, в общем, оба были довольны.

Это мимолетное ощущение беззаботности, когда мы проводим время вместе вот так, сидя друг напротив друга, как когда-то давно, ощущалось по-прежнему усладительно. Я был почти благодарен ему за это. Не так много людей, в присутствии которых я мог быть ближе к настоящему себе и меньше тем, кем люди хотят меня видеть. Я искренне ценил эти моменты. Не прошло много времени с тех пор, как я приохотился к прозванию «друг» по отношению к Дэвону, хотя не отрицаю того, что, возможно, меньше остальных вникаю в суть дружеских взаимоотношений, о которых говорят во всеуслышание. Все потому, что в гимназии неожиданно для самого себя сумел сойтись с каким-то человеком в отношениях почти дружеских. Поскольку я никогда не отличался охотным проявлением инициативности, когда дело касалось новых знакомств, кто-то может не без доли удивления отнестись к тому, что Дэвон оказался единственным, с кем я сумел найти общий язык и находиться в добром согласии столь продолжительное время. Он все еще один из немногих, кто относился вразумительно к безмолвному, апатичному, тихому ребенку с отсутствием малейшего желания участвовать в жизни остальных. Особенно в младшие годы, когда еще не приучил себя к пользованию клишированными выражениями лица и стандартным фразам, подходящим под определенные ситуации, что успешно практиковал сейчас. Дэвон, как по мне, отличался тем, что предпочитал не ссылаться на бесчувственность в отношении моего типа темперамента, люди, впрочем, нисколько не сковывали себя в выражениях, якобы вникая в суть значения. Он первый, кто увидел присущий мне дофенизм 2 2 Равнодушие, пофигизм, безразличие. в свете преимущества, мог отнести его даже к некому достоинству и на мое «хладнодушие» всегда отвечал восторженным заявлением того, как лично предпочел бы иметь в арсенале навыков отсутствие эмоционального реагирования.

В моей памяти портрет личности Дэвона сохранился скорее как человека, что всегда помогал мне лучше понимать эту чрезмерно преисполненную всякого рода сентиментальностью окружающую общественность. Уж как не ему, энергичному юноше с почти бескрайней воодушевленностью и чрезвычайной открытостью к миру, знать наилучшие методы взаимодействия с людьми. Дэвон делился сокрытыми для моей чудаковатости све́дениями в разнообразии чувственного спектра. А я с трезвыми и незапятнанными эмоциями, флегматичным образом мыслей помогал советами в том, как оставаться равнодушным, невзирая на все бедствия событий прошлого и настоящего. В основном из такого обмена понятиями и состояло наше общение, за исключением моих выпадов на несколько месяцев, когда мне доводилось уходить вглубь себя, не подавая никаких признаков жизни. Верно, из-за этого я оставлял внушительные зазоры в хронологии его течения обстоятельств. Теперь же он трепетно делился рассказами, будучи непосредственным свидетелем инцидентов, протекающих в стенах особняка. О безгранично добродушном мистере Реденвольде, с гостеприимством принявшем его в свое пристанище, о таинственных посетителях, о казусных моментах на дежурстве, закрытых собраниях в чайной и неизменных сложностях жизни человека с плохой репутацией, постоянно приписываемой ему как сыну своих родителей. В ходе беседы с ним не раз эпизодически освещалась часть его жизни, как-то тесно переплетающейся с отцом и матерью. Те в ранние годы славились дурной репутацией. По той причине условно каждое его взаимодействие с обществом не проходило без пересечений на одной прямой упреков и напоминаний об этом. Все, что люди в личной системе мышления старались ему приписать, совсем не было похоже на него и не подходило ему. Наверное, он единственный встретившийся мне человек без предрассудков, ксенофобии 3 3 Восприятие чужого как неприятного и опасного. , присущей в той или иной степени всем людям, с которыми мне доводилось встречаться. Но вместо того чтобы брать в расчет гуманность его нравственных устоев, люди предпочтительно думали о нем сквозь призму прошлого его родителей. Почему люди стремились именно к этой части его жизненных обстоятельств и причастных к ней людей, по-прежнему неясно нам обоим. Слушая его рассказы, мое отчаяние к людям достигло немыслимых пределов.

Сильно не концентрируясь на житейских проблемах, он потребовал от меня объяснения за долгосрочную пропажу. Скрывать было нечего. Я поделился мыслями, накопившимися за последний год. В частности, конечно, это были гнетущие разум раздумья о дальнейших целях на жизнь и то, насколько обременительными могут оказаться подобные мысли, по крайней мере, для меня. Это не ощущалось как созревшее целиком и полностью умозаключение, скорее, наоборот, как нечто заставляющее говорить обрывисто и приводящее в легкий тремор, наверное, не пробил тот заветный час, чтобы я сумел делиться подобными вещами без особого труда, но хотя бы попытаться стоило. Потому я рассказал все, что собирался предать огласке, при себе оставил то, чем делиться не намеревался. На этом и подошли к концу наши обменные данные. Стрелка часов, перевалившая за полночь, только закрепила это предположение. Следом от него поступила сердечная просьба остаться в особняке. Я с удовольствием готов был продлить эти мгновения до самого утра, когда-то давно именно так и было. Вспомнились те многочисленные разы мелких услуг, которые он оказывал мне еще в пору совместной учебы в гимназии. На меня нахлынула тоска по минувшим годам. Я окинул взглядом окно, по которому непрерывно и тяжело хлестал дождь. Оставалось только с благодарностью принять его предложение, на что тот расплылся в довольной улыбке.

Погасло тусклое свечение, висящее над холлом. Дэвон затворил все двери на ключ. В потемках я проследовал за героем сегодняшнего вечера. Слепые скитания куда-то вверх по лестнице привели меня в комнату, в которой сама судьба велела отбыть остаток сегодняшнего дня. Она располагалась этажом выше чайной, минуя небольшое количество шагов по протяженности коридора. Комната отличалась от общего убранства особняка отсутствием изобилия предметов декора. Опустошенная минималистичная атмосфера не угнетала разум и зрение. В ней было только все необходимое: кровать, заправленная свежим постельным комплектом, прикроватная тумбочка и небольшой шкаф, рассчитанный на скудный гардероб гостя. Выпитый напиток бодрости, употребляемый на постоянной основе, уже достаточно сильно отдалился от сути своего названия и наверняка не препятствовал сонливости. Потому я без промедления расположился на кровати, круго́м воцарилась тишина, изредка правая сторона комнаты давала о себе знать посвистывающим ветерком. Прорывающиеся потоки воздуха сквозь тесную прощелину закрытого окна отводили меня от своих же мыслей и все глубже тонкой дремотой погружали в царство Морфея.