Mary Solitaire - Проклятый идеал

Мужчина в белом халате всегда приветлив, а меловый кабинет в очередной раз слишком сильно угнетает зрение. Не единожды ловлю себя на мысли, что когда-нибудь обязательно прокомментирую свое недовольство насчет интерьерного решения. Я отдал бы предпочтение более теплым тонам. Наверное, это больше соответствует общей цели проведения терапии. Почему прием пациентов должен обстоять именно в такой напряженной обстановке, от которой становится по-особенному дискомфортно? Дискуссию в голове, что могла бы длиться вечно, прерывает мужчина напротив:

– Ну, рассказывай, как изменилось твое самочувствие за последние дни. Хотя ты и отказывался осведомлять меня об этом по телефону, так и быть – прощаю тебе несоблюдение этой формальности.

Мое расположение в кабинете было предопределено заранее подготовленным стулом. Без замедлений я устроился на свободной мебели, слегка поджав ноги.

– В целом неплохо, – начал я, одновременно принимаясь теребить браслет на левом запястье, расчесывая им кожу до красных пятен.

– Вижу, у тебя есть плохая привычка, – проговаривает мужчина и подмечает любопытную деталь напротив, кивая на руки с выступающей кровью на запястье.

Я лишь нервно ухмыльнулся и испытал попытку сублимации внимания на чем-нибудь другом. Прозрачный стакан с водой, любезно предложенный врачом, – первое, что попадается на глаза. Маленькие глотки жидкости с трудом преодолевают пределы гортани из-за настойчивого кома, стоящего ребром в горле. В попытках разговорить молчаливого клиента клиники специалист приступил к прямым вопросам в жанре «насколько хорошо я справился с порученными заданиями, выполнение которых играет не последнюю роль в успешности проведения терапии». Для себя я знал, что все те прописанные мне действия не сильно отражаются на самочувствии, так что иногда я вполне мог безответственно пренебречь их выполнением. Из отрицательной части повествования я все-таки выделил накопившиеся жалобы, препятствующие безмятежному сну, дневному бодрствованию, и прочую нежелательную симптоматику, идущую рука об руку с моими ментальными нарушениями. Однако где-то глубинно, подсознательно отголоски совести твердили мне озвучить хоть какие-то положительные изменения, дабы не обесценивать труд специалиста, щедро инвестирующего свои старания в мое бренное существование.

Не без труда приходилось изображать человека, не обремененного гнетом нужды в умиротворении духа. Мужчина в халате, откликаясь на поступающие от меня показания, достал блокнот с ручкой, поправил очки на кончике носа, немного скидывая бровь, обращая все свое внимание на каждое слово из моих уст, принялся выписывать ключевые моменты из повествования и когнитивных признаков. В общей сложности кардинальных изменений не наблюдалось, однако это в принудительном порядке обязало психотерапевта прописать более действенные, но все такие же ненавистные мне пилюли желтого цвета, полукруглой формы, ссылаясь на необходимые меры. Могло это означать только одно: мои лживые изречения прозвучали недостаточно внушительно для проницательной зоркости профессионала. Также подозреваю, что моя очевидная непунктуальность смутила его не меньше и привела в неподдельную настороженность. Как минимум это подразумевали расписанные наставления на оторванном из блокнота клочке бумаги.

– Ливеон, – томно вздыхает мужчина напротив и делает паузу. – Ты должен быть предельно внимателен и о малейших изменениях в строгом порядке необходимо осведомить меня. Никто не знает, как поведут себя участки головного мозга, отвечающие за обмен нейромедиаторов, 4 4 Биологически активные химические вещества. – предупреждающе послышалось из уст специалиста.

Невзирая на чрезмерную рассеянность, не оставалось ничего, кроме как снабдить меня многочисленными напутствиями с надеждой на простое везение. Без преувеличений я старался пропустить каждое слово сквозь себя, но из-за недельного недосыпа в восприятии новой информации испытывал очевидные трудности, так что я запомнил далеко не все, что входило в его нотации. Со специалистом я не прощался все потому, что в процессе часовой беседы мы сошлись на том, что пропадать я больше не вздумаю, а насколько правдивым было это утверждение из моих уст, известно мне одному.

Господин Реденвольд изредка, но в обязательном порядке наведывался в чайную, опасаясь окончательного разгрома собственности. К девяти часам утра он уже дожидался взбитого исключительно бамбуковым венчиком порошкообразного зеленого чая за небольшой столешницей у камина. Это любимое место господина, где сподручнее дотягиваться до книг на полке домашней библиотеки. Истрепанные тома поэтов двухсотлетней давности, ветхие корешки сакральных трудов монахов и философов. Сборник лучших произведений, по личному мнению Реденвольда. Еще одно приятное из доступных привилегий для посетителей – возможность оценить литературное богатство владельца заведения. На некоторых листах плотной бумаги случалось даже встретить личные заметки Винфрида, что было достаточно неожиданно при чтении и немного забавным образом относило к ощущению, сродни тому, когда заимствуешь у друга книгу почитать на досуге. В славном мире чайной Реденвольда все шло своим чередом. Беспрерывный круговорот изготовления напитка бодрости, механизм работал, не зная неисправностей. В то время как, переступая порог темной комнаты, все ближе и явственнее становилось подтверждение осязаемости мученика, о котором, как мне чудилось, знал только я сам. Мне все еще следовало разобраться в самом корне возникновения страха, что внушает мне возвращение в это довлеющее со всех сторон пространство.

За несколько часов до отхода ко сну как единственному свободному промежутку времени в дневном расписании я неизменно посвящал полотну, стоя́щему здесь этажом выше в ожидании, когда автор сего произведения наведается, прикоснется к нему, посвятит себя целиком и полностью холсту, лежащей около палитре масляных красок и придумает какое-нибудь новое художественное решение. Механика созидания по собственным подсчетам должна была уже давно завершиться, но я не смог. Подведенное в очередной раз собственное доверие ударяло по душевному равновесию больнее всего. Так и не закончив работу над живописью из-за сильного головокружения и тошноты, все так же обремененный не соответствующим реальности амбициям и требованиям к себе, c чувством полной ничтожности своего существования я улегся в постель. Мысли об этом сотрясали тело и рассудок, проявлявшиеся в состоянии покоя как чувство внутреннего тремора. Часто ко мне приходили мысли о вероятном землетрясении. Чему, собственно, я и приписывал появляющееся ощущение, но позже миф развеял себя внезапным пониманием того, что каждый раз, принимая горизонтальное положение, эмоциональная недоговоренность таким способом устремлялась наружу.