Mary Solitaire - Проклятый идеал

Звук колокольчиков, висящих над дверью, осведомил нас о новом посетителе. Диалог с Реденвольдом прервала особа, вопросительно взглянувшая в нашу сторону. Девушка лет шестнадцати стояла у дверного проема – с длинными, почти по колено, темными волосами. Одета она была в нечто строгое. Пиджак из синего бархата, белая рубашка, небрежно завязанный галстук. Регламентированный внешний вид больше напоминал учебную форму, помимо этого она держала в правой руке спортивную черную сумку среднего размера.

– С возвращением, Агнесс! – воскликнул старик. – Как прошел турнир по фехтованию? – поспешил осведомиться Реденвольд, немного вздрагивая от неожиданности.

– Второе место, – пройдя пару нерасторопных шагов до барной стойки, разочарованно произнесла девушка, уткнувшись головой в столешницу.

– Не отчаивайся, в следующий раз обязательно, – послышались приободряющие слова поддержки в адрес юной фехтовальщицы.

Я не мог не отметить очевидную специфичность такого вида занятия, что Реденвольд объяснил тем, что с раннего детства просвещал ее в искусстве владения ручным холодным оружием, и, судя по всему, ученица преуспела в бесчисленных тренировках.

Винфрид представил мне свою двоюродную племянницу. Ее звали Агнесс Ривера. Меня это сильно удивило. Ведь Реденвольд о своей семье не больно распространялся, да и вообще педалировал ее отсутствие. Тем не менее родственная единица в лице Агнесс все же заставила меня порадоваться за старика. События складывались не так плачевно для меня, в том числе как минимум сократившиеся часы работы приводили в неподдельное ликование. Ведь теперь Агнесс делила со мной вакантное место в чайной. Соответственно, мое свободное, все такое же ценное время немного обогатилось в запасах часов и минут.

С того момента, можно сказать, я уже не был равнодушен к этому месту. Все прозвучавшее из уст Винфрида произвело глубочайшее впечатление на меня. Теперь я стал частью истории, творящейся в стенах Métamorphose, и идеологии Реденвольда и еще больше сроднился с новым местом. Комната, служившая обителью, в которой заканчивался каждый день, все так же немного одинокая, ничем не отличалась от той, в которую я въехал несколько дней назад. Хотя все-таки одно исключение достаточно сильно переменило прежний заброшенный облик комнаты. Единственное уцелевшее утешение в круговороте минувших времен – это несколько исписанных холстов и прилегающие к ним инструменты для творчества, способные сделать существование принадлежащей мне действительности менее одиноким. Это был своего рода сборник собственных произведений живописи, на которых изображены самые различные моменты из жизни, отражающиеся в разбитых осколках зеркала, что в общей сложности сформировало мое единое видение на мир. Холст появился в моей жизни с того самого момента, когда я понял, что имеется потенциальная вероятность выражать себя кистью и красками. Такая возможность казалась мне спасением, рукой помощи, протягиваемой мне, бесконечно проваливающемуся в бездонную про́пасть. Как в те моменты, когда я оставался один на один со своим одиночеством, и не всегда это плохо, порой это до такой степени прекрасно, что вызывает у меня непреодолимое желание поделиться этим глубоким чувством. Различные техники, переливы цветов, а порой и вовсе сочетание лессировочной и мазковой техники с плоскими фигурами давали полную свободу в передаче идеи. Несомненно, экспериментирование в таких делах доставляло мне наибольшее удовольствие, а вместе с тем и радость от получившихся по завершении процесса атипичных оптических эффектов. Вне зависимости от того, что я испытывал, будь то внезапно снизошедшее вдохновение высокого чувства или глубокое отчаяние, я всегда стремился поделиться этим ощущением. Тот я, что читался между штрихами на холсте, был настоящим и далеким от того, кто предстает перед людьми. В своих работах я обретал настоящую, подлинную свободу. Не меньше меня привлекала мысль, вернее будет сказать, именно она укрепила мою веру, что заниматься мне следует не чем иным, как искусством, когда понял я одну вещь – даже такое, казалось бы, безнадежное чувство, как печаль и горе, наделяется в искусстве чрезвычайной силой и способно вызвать в людях прекрасные чувства. Боль – это всегда награда, ею всего лишь нужно научиться пользоваться, и великие мастера своего искусства наверняка овладели этим навыком. Страдания таких выдающихся художников, как Винсент Ван Гог и Эдвард Мунк, теперь висят в галереях и вызывают в каждом зрителе восторг и восхищение. Ведь когда-то Ван Гог, будучи абсолютно одиноким в своем видении, неистово страдал от непонимания и отвержения своего искусства. Эдвард Мунк, с ранних лет столкнувшись лицом к лицу с ликом смерти, страданиями и болезнями, не имея ни капли сомнения, что в жизни человек обречен только на печаль и страдания, черпал свое вдохновение для самых известных на сегодняшний день полотен. Вспоминаются некогда сказанные слова Зигмунда Фрейда: «Невыраженные эмоции никогда не умрут. Они похоронены заживо и позже появятся в более уродливых отношениях». Потому всегда есть выбор между тем, чтобы выражать эти эмоции посредством самого верного способа – искусства, превращая в нечто прекрасное. С тех пор моя мечта стать непревзойденным художником и обрести высшую награду всякого созидания – это понимание и признание в глазах людей. Однако мой луч света светил недолго. Сложно было заниматься страстным увлечением, когда ко всему тому, что я делал, чувствовалось отношение невежественности предмета моего искусства. Хотя это, возможно, и вдохновляло меня, это же и препятствовало творению. Минуя некоторое время, возникло непреодолимое чувство необходимого тотального абстрагирования от окружающих меня дел, забот и мыслей. Если быть точным, такое пристрастие начало всплывать наружу после того, как я избавился от угнетенного состояния, в условиях которого я проживал раньше, хоть и не осознавал это до последнего. Теперь я чаще оставался наедине, нередко размышлял о себе и понемногу начал знакомство с тем, кто смотрел на меня из зеркала. Свои попытки на холсте я всегда завешивал белой простыней, чтобы кто-то, проходя мимо, невзначай не увидел мои скромные попытки занятия, в которые я никого не посвящал, и не дай бог мысленно не принялся бы оценивать авторскую работу. Я был слишком самокритичен для этого и думал, что абсолютно каждый придерживается такого же мнения. Я был уверен, что за подобное я подвергнусь мгновенной критике и насмешке.

Досуговый день, совсем неожиданно отсроченный Реденвольдом, я наивно планировал посвятить восполнению неудовлетворяющей сумме часов покоя и сна до обеденного времени, но у судьбы были явно другие планы на этот редкостный случай. Какое объяснение придумать за игнорирование настоятельных звонков лечащего врача? Действительно, было крайне утомительно излагаться насчет собственного самочувствия за последнюю пару суток. Необходимость объясниться перед тем, кто печется о здоровье пациента больше него самого, вынуждает набраться смелости и повторно наведаться с визитом к специалисту. Не привести ли в оправдание истинную причину? Я так и решил сделать. Нехотя натянул на себя то, что висело на тыльной стороне шкафа. Приспущенные волосы перед глазами часто выполняют чуть ли не «главенствующую» роль в моем амплуа, скрывая обзор на уставший и уж слишком опечаленный, по мнению остальных, взгляд. А держать веки в напряжении, ограничиваясь оттого, чтобы их опустить, требовало неразумных расходов из скромного запаса энергии. Засунув руки в карманы, не поднимая опущенный взор, глядя только на мокрый асфальт, поникший силуэт в темном одеянии, выдавая всем своим видом отчуждение, слонялся по городу. Немного содрогаясь от утренней прохлады, проходя сквозь холодную морось, я добрел до лечебного учреждения.