Лариса Тимофеева - Утопия о бессмертии. Книга первая. Знакомство

– Поэтому ты сердишься, когда я успеваю раньше тебя?

– Я не сержусь, Маленькая, скорее… чувствую разочарование. Но ты набираешь новый потенциал, и мой оргазм всегда совпадает с твоим.

Я лежала, погрузившись в анализ всего своего сексуального опыта, когда пришёл Сергей.

– Не спишь? – спросил он, снимая халат.

Я приподнялась, посмотрела в его глаза, столь спасительные для меня, уже родные, и прошептала, скорее себе, чем ему:

– Я тебя люблю! Люблю! Я люблю тебя!

Он поднял меня на ноги, стянул с меня халат и, откинув одеяло, велел:

– Забирайся.

И когда я устроилась головой у него на плече, он, запнувшись, выговорил:

– Расскажи… расскажи о своей беде.

На мгновение я замерла и в следующее мгновение оттолкнулась от него. Его руки мягко удержали меня. Не поторапливая, он ждал, когда я буду готова, и молча поглаживал меня по голове. Обмякнув и уткнувшись лицом в его шею, я отрешённо думала: «Когда-то… всё равно придётся рассказать… когда-то надо… Настя…», – произнеся имя, я позволила воспоминаниям всплыть на поверхность. Перед глазами возникло её лицо в тот последний день.

– Глаза были прикрыты, она не хотела со мной говорить. А я … а я всё делала попытки её накормить. Я приехала в реанимацию, чтобы покормить её. Они меня пускали к ней один раз в день, покормить, она не хотела есть больничную еду. В тот день она отказалась и от моей еды тоже… я не нашла, что ей сказать… мне было так страшно… если бы я знала, что вижу её в последний раз живой, я бы нашла слова? Я не сказала самых главных слов. Я не сказала ей, как я люблю её. Я не сказала о своей благодарности за то, что она пришла в мою жизнь маленьким комочком и разделяла со мной жизнь двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть! Ей, моей девочке, никогда не будет двадцать семь, тридцать… она навсегда осталась в том своём возрасте.

Я не хотела видеть реальность. Я не хотела знать, что она умирает. Я трусливо пряталась от очевидного. Я к тому времени безмерно устала. В больнице она лежала уже месяц и пять дней. Я вместе с ней. Вначале на кушетке, напротив её кровати. В палате, кроме нас, ещё больные. Потом мы были с ней вдвоём. Я вставала в четыре тридцать утра, чтобы всё успеть до того, как она проснётся. Успеть привести себя в порядок. Ложилась около двенадцати – часу ночи. Днём, когда приходил Костя, могла бы поспать, но мне не спалось. В начале нашего больничного месяца я просыпалась ночами, прислушиваясь к её трудному дыханию. Позже, не сразу просыпалась, даже когда она меня звала. Она сердилась, что я так крепко сплю. Я смогла бы не спать, если бы знала, что это последний наш месяц? Её состояние не улучшалось. За этот месяц она три раза прошла через реанимацию. Если бы я знала, что это последний месяц её жизни, я бы нашла в себе силы не устать?

Первый раз я её чуть не потеряла, когда ей было всего полтора года. Она сгорела за сутки. Скорая за скорой. Никто не мог определить, что с ней. Когда привезли в стационар, общая интоксикация организма была такой, что она попала в реанимацию с прогнозом «не выкарабкается». Меня в реанимацию не пустили. Я не спала трое суток, разговаривая с небесами, ругаясь, требуя, чтобы не смели её забирать. Я тогда ещё была сильной, тогда я не позволила страху поселиться в себе.

Потом, я её сама, своими руками почти угробила. Препаратом, которым мы пользовались много раз до этого. Я ввела его ей и вызвала анафилактический шок. Вначале не поняла, что с ней, позвонила знакомому врачу, та дозвонилась в скорую и попросила отправить на мой вызов лучшую педиатрическую бригаду города, хотя Насте было уже шестнадцать. Приехала реанимационная бригада. По часам прошло десять минут. А для меня годы прошли. Я до сих пор помню её глаза – неотрывно, неуступчиво смотревшие на меня.

Диагноз мы узнали, когда Насте четыре с половиной было. О такой генетической мутации казахстанские врачи в то время не знали. Анализы на исследование в Москву отправляли. Когда я нашла информацию, прочла, что это за заболевание, узнала статистику летальности, я решила, что у моей девочки будет всё иначе. Она не умрёт. Я не позволю! Позже выяснилось, что у неё не одна мутация. Две. Наверное, чтобы наверняка. Без вариантов. Одна из двух самая тяжёлая в этой патологии. Сама по себе без вариантов.

Я всё время была сильной и бесстрашной. И Настя была сильной. Никогда не жаловалась. Её друзья и не знали об её каждодневной борьбе за жизнь. Жила, как все. Только дышать ей было трудно. Лёгкие забиты секретом, сердце от перегрузки с каждым годом увеличивалось в размерах. Тяжело подниматься в горы, но она всё равно шла вместе со всеми. Трудно танцевать. Кашель изматывающий, его и слышать было невыносимо! она ухитрялась трансформировать в легкое покашливание, позволяя прорваться приступом только дома, когда рядом не было посторонних.

Я не могла жалеть. Боялась, что она от жалости ослабнет, а слабой ей быть никак нельзя. Надо было просто любить. А я суровой была. Чтобы ни-ни слабости. Любовь за слабость принимала.

Она кончила два ВУЗа. Параллельно, в одно время. Потом магистратуру. Пробовала писать. У неё бы получилось! Ей был присущ природный сарказм, сама себя сдерживала, боялась обидеть людей. Салтыков-Щедрин – любимый писатель.

Сломалась я года за три до её смерти. Бояться стала. Смерти её бояться стала. Один раз позволила себе допустить эту мысль, потом только слабела. А потом отодвинула от себя, как будто спрятала. А человек, живущий в страхе, он – слабый, он не может бороться. Потому и ей уже ничем не могла помочь. И не помогла. Отпустила. Понимаешь? Ей не позволяла быть слабой, а сама из слабости отпустила!

Десять лет Насти нет. У меня остались только её могила и мои воспоминания. И ещё чувство вины.

Я и чувство вины отодвигаю от себя. Прячу. Или прячусь.

Сергей сидел в изголовье кровати, опираясь спиной на подушки, и держал меня, как ребёнка, на руках. Я не знаю, в какой момент я стала говорить вслух. С первых ли образов прошлого, которым дала волю впервые за много лет, или позже? Сергей молча целовал моё мокрое лицо, а когда слова переходили в вой, только крепче прижимал к себе. Наконец, я обессилела. Он начал тихонько баюкать меня, покачиваясь из стороны в сторону. Я ещё раз всхлипнула.

– Давай-ка, Маленькая, спать будем, – прервал он своё молчание и разжал объятия.

Я вытянулась вдоль его тела и положила голову к нему на плечо. Прижавшись щекой к моему лбу, он прошептал:

– Каждый человек может сделать только то, что он может сделать, Лида. Сверх меры никому не посильно. – Помолчал и добавил: – Ты не одна, Маленькая, слышишь, я всегда буду рядом с тобой!

«Без Насти я одна, теперь навсегда одна, Серёжа!»

Утро встречало солнцем. Через проем двери я увидела лучик на полу гостиной и улыбнулась.