Алиса Ханцис - Аквариум. Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом

В некрологе про родителей написали, что их смерть будет для всех большой потерей. Они работали на одном и том же предприятии – мама экономистом, папа инженером. Оба вышли из низов и имели артистические наклонности, развиться которым было не суждено. Поэтому мама по вечерам писала в стол романы, а папа мастерил для аквариума диковинные гроты и затонувшие корабли.

Тина всегда считала, что родители завели троих детей только потому, что хотели побыть одни: Тео мог заставить любого полезть на стену, и ему срочно нужна была компания, пока все не озверели. А еще Тина верила в то, что на свете есть вещи, которые нельзя вынести. Видимо, поэтому кто-то на самом верху сжалился над ней и вырезал монтажным ножом два года ее жизни – всё, что было между гибелью родителей и окончанием школы.

Последнее, что она помнила, – они лежат в родительской кровати, едва касаясь головами. Они уже делали так в детстве. Когда Мик плакал по ночам от боли в ноге, Тео свешивался к нему с верхней полки и начинал вполголоса рассказывать истории – такие страшные, что брат быстро умолкал. Тине было плохо слышно, и она забиралась по лесенке к Тео, прижималась к его боку и замирала от ужаса и восторга.

В день похорон было тепло и душно, а к вечеру стала собираться гроза. Мик свернулся на краю постели, прижав колени к груди. Тео лежал на спине и смотрел в потолок. Подвески на люстре задрожали от мощного, как взрыв, громового раската, и Тина, вздрогнув, уткнулась брату в плечо. Нащупала его руку, и он, до того момента недвижимый, словно очнулся. Они сплелись пальцами и сжали друг друга до боли.

Дальнейшее тонуло во мраке.

Впоследствии ей удалось найти кое-что из вырезанных фрагментов, вытцветших от времени. Она видела отъезд Мика, поступившего в столице на режиссерский. Двери автобуса захлопнулись, и Тина подумала, что они больше никогда не встретятся. Она видела себя в их пустой квартире; на полу стояли раскрытые чемоданы, с которыми родители ездили в отпуск, и она складывала в них обломки безоблачного детства: кассеты с музыкальными коллажами, тетрадки с рассказами и свои рисунки. Ничего не перечитывая и не пересматривая, Тина закрыла чемоданы и убрала подальше на антресоли, чтобы не нашли новые жильцы. Квартиру сдавали – кто-то из родительских приятелей, добрая душа, взялся помогать ей с делами. Деньги обещали переводить на счет Тео, который к тому времени прочно обосновался в столице – если слова «прочно» и «обосноваться» вообще были к нему применимы.

Спустя месяц после катастрофы им пришло письмо от общей знакомой, которая училась по одной специальности с Тео. В письме сообщалось, что он «пошел вразнос» и что из консерватории его, скорее всего, исключат. На каникулах он приехал домой изможденным и молчаливым, но потом с такой скоростью отъелся и разговорился, что все поняли: он не пропадет – и им не даст пропасть.

Летним вечером братья встретили Тину на столичном вокзале. Всё ее имущество влезло в рюкзак, и они не могли галантно подхватить ее дорожные сумки. Вместо этого они подхватили ее под руки с двух сторон и повели в кабак отмечать воссоединение.

Мик за два года раздался вверх и вширь, отчего стал казаться взрослее их всех. Тео же оставался сушеным, как селедка, и вечно юным – таким же, каким был на фоне старших ребят, с которыми якшался в школе. Разве что носил он теперь не рубашки кислотных расцветок, а тонкие водолазки и бархатные пиджаки, которые, вместе с длинными волосами, придавали ему элегантный и в то же время богемный вид. К тому моменту он уже перевелся на отделение старинной музыки и играл на клавесине в студенческом барочном ансамбле. Тину очень удивил такой пируэт, и Тео, перекрикивая гул модного полуподвального бара, принялся доказывать ей, что барокко – это круто.

– Ну представь: было Возрождение – всё такое из себя благородное и плавное, как мадригал. Красота, гуманизм, вот это всё. А потом пришли мастера барокко и порушили гармонию нафиг. Стали смешивать высокое и низкое, смешное и ужасное. Придумали музыкальный театр, начали писать фигурные стихи и вообще колбаситься так, как никому прежде и не снилось.

– Значит, они были такими пост-модернистами?

– Нет. Их просто пёрло. Они раньше не знали, что так можно, понимаешь? И всё делали искренне, как дети – ну как мы сочиняли все эти рассказы с аллюзиями и отсылками, хоть и слов таких не слышали. Помнишь ведь? Ну вот. А пост-модерниста не прёт. Он пишет и смотрит на себя в зеркало – красиво ли он выглядит, пися все это. Иногда он замечает в зеркале своего почитателя, стоящего за плечом, и даже может ему подмигнуть. Но это уже высший пилотаж.

Он снял ей комнату, извинившись, что жить придется на окраине и ездить в институт на метро. Сам он жил почти в самом центре, в мансарде бывшего доходного дома. Сквозь окна в скошенном потолке лился утренний свет вместе с перезвоном трамваев, снующих на перекрестке внизу. Во второй половине дня комната начинала погружаться в сумрак – отчасти потому, что солнце перемещалось на другую сторону дома, но главным образом благодаря гостям, наполнявшим воздух крепким дымом и интеллектуальными беседами. А уж вечерами тут и вовсе невозможно было находиться такой девушке, как Тина, о чем Тео сказал ей тоном, не допускающим возражений. Он разрешил ей переночевать там в день приезда – от кабака нужно было пройти всего минут пятнадцать вдоль набережной. Тина смотрела на высокие старые здания, запрокинув гудящую от усталости голову, и видела далеко-далеко маленькую дверцу, за которой простиралось ее будущее. В тот вечер ей впервые почудилось, что дверца приоткрылась, и оттуда сочился, пока еще робко, ослепительный свет.

Втроем они без труда разместились в мансарде на кресле и двух раскладушках и, до хрипоты наговорившись за вечер, уснули в чем пришли. Утром Тина проснулась раньше всех, ополоснула в крошечной ванной опухшее лицо и отправилась на поиски еды. В углу комнаты притулился маленький холодильник. Его верхняя поверхность использовалась как подставка под видеомагнитофон, на котором громоздился переносной телевизор; внутренняя же часть представляла собой хранилище различных предметов, из которых лишь малая часть была условно съедобной. Тина пошарила по шкафам и отыскала банку рыбных консервов, целый штабель из пачек чая и печенье, высохшее до состояния мумии. Пока вода закипала, она взяла полистать молодежный журнал, лежавший на пианино. Журнал был столичным – у себя в городе она таких не видела. С первой же страницы ей подмигнули остроумным стихотворением, и она, придвинув стул, уселась почитать.

– Это ты там шумишь? – недовольно сказали из глубины раскладного кресла.

– Это чайник. Слушай, я возьму журнал?