Александр Олексюк - Камыши

В реальности все было иначе: весной каток обгадили птицы, покрыв металлический торс белыми кляксами. Он стоял никому не нужный, всеми забытый, тяжелый и одинокий, как могильная плита. В какой-то момент каток окончательно утратил строительную идентичность: «Машина растеряла свое естество», – мог написать бы Андрей Платонов.

Это случилось, в июне, когда задыхаясь от тополиного пуха, что забивался во все щели, каток лениво наблюдал за тем, как худощавый мужчина в вытянутой футболке ловко облил его бочок клеем и припечатал объявление: «Дискотека башкирской молодежи, выступают диск-жокеи, действо сулит много сюрпризов». «Начало конца», – грустно подумал каток. После этого, объявления посыпались как из рога изобилия. Каток медленно покрывался предложениям купить волосы и снять квартиру посуточно, и все больше ассоциировался с вечностью. Вечность пахнет не нефтью, а объявлениями о продаже участка в СНТ «Медик». Впрочем, был всегда кто-то, кто очищал желтое брюхо от рекламного сора. Он приходил ночью и отколупывал бумажки от тела катка. Однако, ту первую печать вечности – с башкирской дискотекой – всегда оставлял. Для острастки.

Я любил бывать у катка, всегда проходил мимо и говорил: «Привет, братец каток. Как твои дела?». «Как обычно», – всегда отвечал каток. И только один раз он спросил у меня:

– Как ты думаешь, насколько долго тебе нужно стоять, прислонившись к столбу, чтобы объявления стали приклеивать не только на столб, но и на тебя?

– Не знаю, наверное, месяц, – ответил я.

– Угу, – промычал, каток. Он был мудрый и сразу понял, что я соврал, ведь хватит и нескольких дней.

Минуло три зимы, каток заметил, что дорога, над которой он когда-то пыхтел, уже постарела, покрылась глубокими морщинами из которых росли васильки и трава. Каток решил больше никогда не просыпаться и заснул навеки. Когда-нибудь его изъеденное ржавчиной тело заберут и выбросят на металлолом.

Я ехал в машине и слушал по радио, как два ехидных ведущих обсуждали неожиданную тему – «дремучий и мракобесный обычай» отмечать места гибели людей, разбившихся в ДТП, венками, крестам и, памятниками.

«Это же черт-те что такое! Что за кладбищенский колхоз?!», – негодовал один. Он настолько рассердился, что дал петуха, сорвавшись на нестройный фальцет. Так пищат струсившие отличники, отвечая на вопросы гопников во дворе. «Борис Абрамович, всё потому что, Россия – мертвая страна. Здесь нет жизни, одни дохляки. Народ поклоняется трупам и смерти, понимаете? Вон, Ленина до сих пор не вынесли из мавзолея», – отвечал ему второй голос.

В отличие от первого он звучал с благородными, можно сказать, кофейными интонациями. Перед глазами возник образ капитана яхты, которого я однажды видел по телевизору: уже пожилой, с хемингуэйевской бородой, в фуражке с филигранным шнурком под кокардой. В новостях о нем рассказывали в контексте педофильского скандала. «В мире и так много всего плохого, я еду домой, к себе за город, усталый, почему я должен смотреть на венки? Вы думаете, мне это приятно? Неприятно. И никому не приятно. К тому же, мы платим налоги за содержание магистралей не для того, чтобы смотреть на оградки и памятники», – продолжал неистовствовать первый голос, он уже перевел дух и перестал писклявить. «Действительно, пьяница разбился, а я должен на его веночек смотреть? И вот еще, скажите-ка мне пожалуйста, землица, на которой они памятники ставят, кому принадлежит? Они ее оформляют как-то? Платят аренду? На каком основании устанавливают? Кто это проверяет? – бархатно рассуждал второй голос, потом внезапно прервал мысль, словно отвернулся куда-то, и произнес скороговоркой. – А у нас первый звонок в студию, напомним, мы сегодня обсуждаем законопроект, запрещающий самовольную установку мемориальных сооружений на обочинах федеральных трасс. Добрый вечер, вы в эфире… »

Я не стал слушать, что скажет человек в эфире: из-за голосов ведущих заболел затылок, а во рту появился приторный, сладковатый привкус. Показалось, будто меня спустили в тесный погреб и заставили перебирать гнилую картошку.

– Не против, что я выключил? Давайте я другую станцию поставлю. – Сказал я, обращаясь к клиенту, зевающему на пассажирском сидении. В свободное время я подрабатывал в такси и вез уже немолодого мужика в частный сектор.

– «Радио-шансон» включи, 105, 9 фм, кажется, – сипло ответил дядька. Он особо ничем не отличался, разве что носил огромную пыжиковую шапку-формовку, напоминающую каравай, я таких не встречал уже лет 15. У меня самого когда-то имелась формовка, летом я насаживал ее на трехлитровую банку и ставил в сервант.

– Всяко лучше, чем этих мудозвонов слушать, – пробормотал я, настраивая на магнитоле «Радио-шансон».

– И вправду мудозвоны. У меня сын из армии как пришел в 1996-м, так через полгода разбился на мотоцикле, на «Минске», помните такие были, с дефорсированными движками? И ведь в Чечне не убили, а здесь убился. На мокрой дороге, это самое, три километра от дома. Я в том месте, где он «того», памятник тоже поставил и табличку приделал, мол «Разбился на мотоцикле. Вечная память». Лавку еще сладил, столик, по-людски что б все было. Иной раз прихожу туда, сяду, посижу, выпью маленькую, потоскую. Не, на кладбище мы с женой тоже ходим, конечно, но и в этом месте бываем. И вот однажды говорит мне моя – не могу, убери памятник. Дескать, она как с работы едет, так памятник всегда видит и плачет. А я не убрал, пусть смотрит и другие пусть смотрят.

– Это правильно.

– Оно ведь, как бывает. Человек думает, что молодой, фортовый, что впереди – жизнь, а одна секунда и все – «привет» – отец памятник из кусков жести варганит, я ему, кстати, сам памятник сварил, у меня жесть была, крышу стелили, осталась. – Мужик в шапке замолчал, посмотрел в окно, – Ща, как раз проезжать будем, но он с другой стороны, ты не верти головой, а то тоже убьемся.

– А два говнюка, в смысле ведущие на радио, говорят, что им неприятно…

– Неприятно. Умирать тоже неприятно. Люди о смерти не думают, уверены, что они хозяева жизни, развлекаются, пляшут, живут, как эти самые, как пингвины, – у дядьки были особые представления о пингвинах, – а надо помнить, что человек может случайно помереть, вжих – и поминай как звали.

– Прикажет кланяться и долго жить, – зачем-то отметил я. – Ну, раньше так говорили.

Мужик вздохнул и продолжил.

– И вот, значит, едет такой фартовый парень по дороге, а у него перед глазами, куда не погляди: то венок, то памятник, то оградочка, то крестик! Тут, хочешь-не хочешь, а задумаешься, что ты никакой не молодец, а говно.

– Это верно.

– Вот поэтому и нужны все эти кладбищенские прибамбасы на обочинах, чтобы с людей спесь послетала. У теплотрассы останови, я выйду.