Алексей Крестьянинов - Остров

– Значит так, мы не будем бежать впереди паровоза, что-то предпринимать в отношении вас. Подождём, что решит ректорат, в зависимости от этого и поступим.

Что ж, и на том спасибо! До конца дня мы слонялись по городу, обсуждали различные варианты своих действий в создавшейся ситуации, но как ни крути, выходило, что кругом виноваты именно мы с Витькой.

– Вот сейчас возвратимся в общагу, а там уже нас с тобой менты поджидают, – промолвил мой друг как-то совсем уж обреченно.

– Ну, это ты чересчур хватил, что мы, бандиты какие, чтобы нас под арест сразу брать.

– Главное, посоветоваться не с кем, кто бы мог подсказать, как в нашей с тобой ситуации правильно поступить. Должен же быть какой-нибудь выход?

– Ты же слышал, Прохоров сказал: все теперь зависит от Пашки. Надо с ним договариваться.

Витька на миг оживился:

– Ты прав, это единственный выход! Но он даже говорить с нами не хочет!

– А нож-то твой где? – спросил я у него.

Виктора аж передёрнуло.

– В сортир выбросил!

– Зря, надо было в Сену.

– Да я сам не свой был, хотел поскорее от него избавиться, раскурочил и утопил в ватерклозете.

– Если захотят – найдут!

– Да какая разница, найдут или нет! Свидетелей столько было: Андрюха, Валерка, ты… Черт меня дернул вытащить его!

– Ладно, чего уж теперь головой биться об стену. Давай думать, как выпутаться из ситуации.

И мы, по которому уже кругу, принялись искать выход из случившегося.

На другой день из маленького шахтерского городка, расположенного на западе Лотарингии, приехала Пашкина мать. С нами она встречаться не стала, сразу пошла в деканат, ректорат и куда-то там ещё. Мы понимали, её приезд должен решить многое. Время шло, а в отношении нас с Витькой пока никаких мер не предпринималось, и эта неопределенность, пожалуй, была мучительнее всего! Учеба была заброшена, на лекции и практические занятия мы не ходили, было невыносимо ловить на себе сочувственные взгляды товарищей. Кое-кто вообще смотрел на нас, как на обреченных, чья песенка спета. Да мы и сами, сказать по правде, думали так же. До сессии оставалось всего ничего, но предстоящие экзамены нас уже как бы и не касались: мы, в общем, не сомневались, что нас, как минимум, попрут из института. Больно было сознавать, как такое перенесут родители! Я представлял мать и отца, это известие их, конечно, убьет! Поэтому первый порыв – рассказать им всё о том, что случилось, я в себе решительно задавил. Буду молчать до последнего, пока не вынесут окончательный приговор. Ну а потом, никуда не денешься, придется признаться. Но пусть это будет как можно позже. Витька решил поступить примерно так же. Всё приходилось держать в себе.

Через несколько дней с нами захотела встретиться Пашкина мать. Она попросила прийти к ней в гостиницу. Можно представить, что мы испытывали, отправляясь на это рандеву! Вместе с ней в номере находился Павел. Его мать сухо с нами поздоровалась и без всяких предисловий и обвинений в наш адрес сказала:

– Мы с сыном решили пока в суд не обращаться. Я также попросила ректора повременить с вашим отчислением из института, возможно, оно и не потребуется.

Мы с Виктором переглянулись, не поверив своим ушам. У меня от волнения даже перехватило дыхание: что это, шутка?

– Но не спешите радоваться. Вы видите, в каком состоянии мой сын, как он будет сдавать экзамены, как справится с такой нагрузкой? – она посмотрела на него и продолжила: – И в этом виноваты вы! Нам предложили взять академический отпуск, но мы решили поступить по-другому. Словом, если вы поможете Павлу не завалить эту сессию, мы подумаем, что с вами делать дальше.

Я ощутил в горле ком, не хватало ещё сейчас разрыдаться. Я видел, что Витька тоже близок к этому.

– Конечно, конечно поможем! – горячо заверили мы, понемногу справляясь с волнением.

В ту минуту я даже не думал о том, как это мы сможем ему помочь. Что, совместно зубрить сопромат или детали машин будем?

– Попробуйте поговорить с его преподавателями, чтобы проявили сочувствие, подошли к экзаменам неформально. В общем, проявите инициативу!

Мы снова заверили, что сделаем для Пашки всё возможное и невозможное. На том и распрощались с потерпевшим и его мамой. Весь следующий месяц мы только и делали, что встречались накануне зачетов и экзаменов с Пашкиными преподавателями и уговаривали их поставить ему, как бы авансом, положительную оценку, а потом, как только сможет, он пересдаст. Ничего не утаивая, не перевирая, мы излагали преподавателям нашу злополучную историю, просили, умоляли пойти нам навстречу и, вы не поверите, ни разу не получили отказ! Такое всеобщее сочувствие потрясало, казалось невероятным. Но все было именно так. Конечно, ни о какой нормальной подготовке к собственным экзаменам не могло быть и речи. Листать конспекты приходилось урывками, все наши силы были отданы Павлу. Но, как ни странно, и мне, и моему другу каким-то чудом удалось не завалить эту сессию. В самых критических ситуациях приходилось и своим преподавателям объяснять, почему не смогли должным образом подготовиться к экзамену. И также встречали понимание и сочувствие, всякий раз уходили из аудитории с положительной отметкой в зачетке.

На короткие зимние каникулы мы с Виктором по домам не поехали, сообщив родителям, что якобы устроились на кафедру лаборантами. Когда-то, до всех этих событий, у меня действительно было такое намерение: многие наши ребята подрабатывали подобным образом, что давало неплохую прибавку к стипендии. Пашка же отбыл на свою малую родину довольный, все экзамены и зачёты были сданы, брать академотпуск не требовалось. Через неделю после его отъезда я получил письмо от его матери. Почему-то оно было адресовано мне, а не Виктору. Она писала, что всё обдумав, они с сыном решили не ломать нам судьбы, ибо мы проявили порядочность, сдержали данное слово и сделали всё, чтобы помочь Павлу. «Вы, конечно, совершили непростительную ошибку, но пусть вам это станет уроком на всю вашу жизнь! Всегда думайте, прежде чем что либо сделать». Далее шла приписка: «Я попросила руководство института не предпринимать в отношении вас суровых мер и, думаю, моя просьба будет учтена»…

Никаких мер в отношении нас, действительно, не последовало. Даже выговора по комсомольской линии не объявили. Почему с нами обошлись столь либерально, я узнал лишь спустя много лет.

– Знаешь, почему вам тогда всё сошло с рук? – спросил меня как-то один из бывших комсомольских функционеров областного масштаба, в период описываемых событий курировавший наш институт.

И он рассказал мне следующее. Оказывается, мать Павла была из тех, ни с чем не согласных, кто тогда начинал всё активнее заявлять о себе. Состояла в какой-то организации националистического толка, ратовавшей за отделение этой огромной прекрасной провинции нашей страны, раскинувшейся на многие тысячи квадратных километров по обе стороны от Сены, с её бесконечными полями подсолнечника, с вишнёвыми и яблочными садами, с нашим Эльзасом и Лотарингией на востоке и покрытыми лесом горами на западе, с теплыми морями на юге, с городом, где мы учились и жили, с десятками других городов и сёл, со всеми народами и народностями, её населявшими. Она выступала за отделение этой благодатной провинции от нашей великой, протянувшейся от Балтики до Тихого океана единственной и неповторимой страны, каких никогда раньше на земном шаре не существовало и которую в конце концов людям, в том числе, и подобным ей, все-таки удалось развалить! При нашем попустительстве, конечно. Павел же, как предполагалось, не мог не разделять взглядов матери.