Надежда Коваль - Сон и наваждение

Потом меня перевезли в послеоперационную палату отходить от наркоза. Ужасно хотелось пить, а мне лишь смазывали губы влажным тампоном. Что-то бормотала в бредовом состоянии. Сквозь застилающую глаза пелену видела двух молодых мамаш, стоявших в проеме двери и тихо подсмеивающихся над моим беспомощным положением. К ночи я почувствовала себя лучше и начала думать о том, какое имя дать дочке. Мама послала через медсестру записку, поздравила. Посоветовала назвать девочку Лидой или Людой. А мне хотелось выбрать имя позаковыристей, менее распространенное. На какое-то время остановилась на имени Полина.

Утром в первый раз принесли дочурку – маленький сверточек весом 2 кг 700 г и длиной 49 см. На голове у нее чепчик, глазки полуоткрыты, грудь сосет еле-еле. Ей, наверное, от наркоза тоже досталось. Из-под чепчика выглядывают рыженькие волосики – «рыжулька моя». По ночам в палате жутко холодно. Среди санитарок – одна из моих бывших одноклассниц. Прошу у нее второе байковое одеяло (я видела целую стопку в кладовой комнате). Но она мне его почему-то не дает. Возможно, это было маленькой «местью» бывшей троечницы – бывшей отличнице.

Дома, после выписки, показываю Маняше сестренку в люльке. Она тянет к ней ручонку и нежно шепчет: «Катя, Катя» – так она звала всех своих кукол. Ну, вот и решилась проблема поиска имени! Называю вторую дочку Катюшей.

Она срывается с места, как львица.

Пыль подколесная – в разные стороны.

К спинке сиденья прижмет – не отлепишься,

враз пожалеешь, что вздумалось ехать.

А дорога, известное дело, мерзкая.

Щебень скрежещет яростно, муторно.

Едва успеваешь глаза зажмурить,

С шумом влетая в глубокую выбоину.

Ветер бьет в окно приоткрытое,

Волосы – дыбом, кофточка – парусом.

Сейчас не успеет ворона крикливая

Убраться с дороги и сесть на обочину.

Скрипят тормоза, разжать можно пальцы.

Вздохнешь облегченно, что славно закончилось

Такое невероятное, сумасшедшее

Наобум задуманное путешествие.

За этим окном – ностальгическая повседневность.

Наполнена миска кошачья,

Струя бьет эмалированный чайник.

Фен урчит в ванной,

Заглушая шестиразовое пиканье радио.

Намыты финики с курагою.

Жасминовый чай в чашке.

У зеркала в прихожей – сложенный вчетверо

Новый платок для литургии в Коломенском.

Солнечным днем восьмого июня 1998 года самолет «Аэрофлота», выполняющий рейс по маршруту Москва – Буэнос-Айрес, оторвался от взлетной полосы Шереметьево-2. Этот рейс в Латинскую Америку был последним для российской авиакомпании. Было ли это каким-нибудь особым знаком судьбы сказать трудно, но мое пребывание за границей растянулось на два десятка лет.

То ли потому, что рейс был последним, и о нем практически никто не знал, то ли по какой-то другой причине, но во всем огромном самолете Ил-62 нас было всего 11 человек. Стюардессы скучали от ничегонеделания и переговаривались между собой: «Странно! Наверное, на Мальте народ подсядет». Но ни на Мальте, ни на маленьком острове Сал у западных берегов Африки никто к нам так и не присоединился. Поэтому все пассажиры живо растянулись на три сидения вместо одного, и лежа переживали турбулентные тряски фюзеляжа. Блестящие поручни тележек с едой появлялись в проходе между рядами каждые два часа. Обслуживающий персонал расставлял на откидные столики многочисленные подносы с упакованным в фольгу пропитанием с целью хоть немного разгрузить бортовые холодильники. Кроме того, можно было без зазрения совести нажимать на кнопочку вызова стюардессы и просить любое количество вина, соков и газированной воды.

Но даже роскошное пиршество не могло унять панический, какой-то животный страх перед надвигающимся будущим. В голове крутились слова подруг: «Куда тебя несет? В чужую страну, да еще без знания языка! Девчонок твоих, таких маленьких и хорошеньких, латиносы точно выкрадут!» Тогда я как-то отшучивалась, мол, где-то английский поможет, где-то международный язык жестов. Но когда в заключение 20-часового перелета услышала приветственные слова о приземлении на аргентинскую землю, произнесенные на испанском языке, я подумала: «Ну, все! Приплыли…» Из всего сказанного стюардессой я поняла только «señoras y señores»!

Если спросить орнитолога, что он думает о миграции людей, тот, скорее всего, ответит, что не понимает одного: почему, покидая родные места, они не возвращаются? Ведь птицы улетают осенью, чтобы весной обязательно вернуться домой».

Думаю, что решение эмигрировать рождается тогда, когда внутренняя сущность человека чувствует неисправимый контраст с внешней реальностью. Пожалуй, только эмигранта можно назвать «человеком, создающим собственную судьбу». В юности я плакала, читая «Другие берега» Владимира Набокова. Из этой книги я узнала суть душераздирающего слова «ностальгия». Я воспринимала это как неизлечимую болезнь и до такой степени была напугана тем, что чувствует человек вдали от места своего рождения, что в то время даже не представляла, что однажды тоже стану эмигрантом.

1991 год был переломным для Советского Союза. После семидесяти лет злополучной попытки применить утопическую коммунистическую идею, самое большое государство в мире рухнуло под тяжестью помпезной политической лжи, коррупции и двойной идеологии. Наконец-то поднялся тяжелый «железный занавес», и открылась сцена для новой истории. Настал долгожданный момент, когда граждане могли свободно выбирать свое будущее. Эта возможность зажгла в моей душе сильное желание попытать счастья в Новом Свете. А выбор Аргентины был сделан после прочтения живописного описания Буэнос-Айреса в газете «El inmigrante».

Известие о том, что мы задумали ехать в Аргентину, стало ведром холодной воды для наших родственников. Такая идея показалась им совершенно безумной и незрелой. «От себя не убежишь, – заключил мой свекор, – повседневная жизнь везде одинакова, где бы ты ни находился: в Майами или Сибири». Но машина авантюры была уже запущена. Холодный и безлюдный перрон, на котором мы в последний раз обняли родителей, навсегда остался в моей памяти. «Вернемся через год», – со всей уверенностью сказала я маме. А год спустя получила печальное известие о том, что она умерла. «Не смогла пережить разлуки с тобой и внуками», – с горечью упрекнул меня брат.

Полет из Москвы до Буэнос-Айреса прочертил границу между старой и новой жизнью. В первые месяцы пребывания на другой стороне земного шара я усиленно перечитывала «Идиота» и «Невский проспект». Чтение Достоевского и Гоголя на испанском языке помогло мне продвинуться в изучении языка. На террасе небольшого семейного отеля в Конститусьоне – одном из районов города – я впервые увидела ночное аргентинское небо. С большим удивлением обнаружила, что на нем не было Большой Медведицы. Теперь над моей головой раскинулся небосвод другого полушария – с Тремя Мариями и Южным крестом.