Влад Костромин - Грибные дни

– Суевер ты, – поддержал ее бывший печник Вилен Фирс, – темный ты человек, Кузьма Егорыч, как Владимирыч скажет. Кстати, – поманил он меня пальцем, – Владимирыч где? Ночью что-то я его не видел. Чего на пожаре не было его? Приболел?

– Он в город уехал, – соврал я.

– Ясно. То-то я гляжу, «Субботнего курощупа» висит прошлой недели номер – про суринамских мусорных кур 40. Подумал, можа случилось ненароком чего с Владимировичем. Да еще и на пожаре его не было. Теперь все понятно. В город, значится…

– В Трускавец он поехал, – ляпнул брат.

– Чего? – удивился Фирс. – Туберкулез на курорте лечить?

– Нет, там выставка.

– А, куроводческая, – понимающе кивнул печник и посмотрел на Грибного.

– Суевер, так суевер, – Грибный развел руками, возвращаясь к прерванному нашим появлением разговору, – только я жизнь повидал и с германцем воевал: зря не скажу, а скажу не зря. Все сбывается, сами посудите. Например, если впереди стада черная корова идет, то дождь будет, а если белая – будет погодка.

– А ежели пестрая? – захихикал Фирс, судя по всему уже успевший с утра похмелиться.

– Вот ты смеешься, а зря. – Грибный пожал плечами. – Это мудрость житейская. Все знают, что в пасмурную погоду огурцы хорошо сажать или сетку на рыбу ставить. А откуда знают? Оттуда и знают, из наблюдений старых людей. И вот что я скажу из своих наблюдений: у бабки Тугды курица петухом надысь пела.

– И что? – спросил Фирс. – У бабки Соломониды в сене блохи да гниды, – захихикал он.

– Не гневи Бога, Вилен, – одернул его Грибный. – Бабушка Соломонида Христа парила, да и нам парку оставила. А будешь ее всуе трепать, так в бане угоришь. Или обдериха тебя обдерет, да повесит кожу на каменку сушиться. Либо баенник 41заест да за полок забьет.

– Да я что? – выставил ладони Фирс. – Я ничего. Я вообще, можно сказать, предпартиец. Был…

– Вот и не трепись зазря, хучь и предпартиец. Был. Все знают, что такие дела не перед добром, несчастье предвещают, – солидно объяснил Грибный.

– Брось ты эти темные суеверия, – поморщился печник.

– А еще вчерась днем слышал я, как из ближнего леса, – кивнул в сторону нашего вчерашнего грибного похода дед, – кричали на разные голоса.

– Дети ходили в лес, вот и перекрикивались, озоровали.

– Какие же дети в дождь в лес пойдут, – рассудительно сказал Грибный. – То леший шалил, знамое дело. Чуял, что убийство в деревне будет, вот и лиховал.

Первыми к восьми утра приехали из Дубровки милиционеры на УАЗ-ике. Потом участковый – капитан Николай Васильевич Семенов и автобус-катафалк забрать тело на вскрытие – еще пожарные обратили внимание на железные вилы, торчащие из обгоревшего трупа Ларисы Гитлеровны. Рукоятка то сгорела, а вот что металл останется, мы с Пашкой не сообразили в ночной суматохе. К обеду тело увезли, а опрос жителей милиционеры продолжали часов до трех дня. Уже в полдень, когда мы пошли забрать из пригнанного к деревне стада корову на обеденную дойку, среди доящих хозяек слышалось зловещее слово «Убийство!». Убийства в районе были редкостью, и преступление не могло не взбудоражить окрестный народ. Явниху никто особо не жалел, но всем было интересно, кто же мог прикончить старую ведьму?

К нам домой заходил участковый, спрашивал у матери про отсутствующего в деревне отца. Мать напоила Семенова чаем с вареньем, расспрашивала его об убийстве. Мы подслушивали из комнаты. Версий у милиции было не особо много – считали, что кто-то убил Ларису Викторовну по пьяному делу с целью грабежа. Семенов обратил внимание матери на пропажу кур. Милиционеры проверили всех деревенских бывших судимых и асоциальных элементов, но у всех было алиби. Как сказал Николай Васильевич, видимо, кто-то из соседних деревень совершил черное дело. Допив чай, участковый откланялся, попросив, чтобы, когда вернется отец, ему непременно позвонил.

– Вот значит как, – мать налила себе еще чаю и задумчиво вертела чашку, – думают, кто-то из округи…

– Так я герой или нет? – спросил Пашка.

– Ты – баран. И ты, Виталий, тоже. Не додуматься вилы вытащить – это просто уму непостижимо. Это надо быть полными петрушками с пустыми головами. Про кур слышали?

– Да, – ответил я.

– Надо начинать их рубить и потрошить по-тихому, пока никто ничего не заподозрил.

– А кто и что может заподозрить?

– А вдруг обыск? – пристально посмотрела на меня мать. – И что ты им скажешь? Что чужие куры сами в сарай набились?

– Я не умею рубить…

– У неумеки руки не болят, – отрезала мать. – Что там уметь? Кладешь ее шею на пень, топором ёк и все: курица не птица, Советская Болгария не заграница. Вспарываешь ей пузо и вываливаешь в помойное ведро потроха. Потом тушку ошпариваешь кипятком и начинаешь ощипывать. Справитесь, – махнула рукой, – не сложнее, чем старушку замочить, Раскольниковы. Иди, что ты стоишь? Ты же будущий воин, – глумливо сказала она. – Не будете ротозеями – все у вас получится.

Пообедали жареными ночными грибами. Грибы как-то в горло не лезли, сразу вспоминался отец. Я незаметно подвинул свою тарелку Пашке, а он и рад стараться: смолотил мигом. Как в него только помещалось столько еды?

После обеда, мы с Пашкой поставили на очаг во дворе греться выварку с водой и пошли в сарай за первой курицей. Стоял у нас во дворе металлический обод от тракторного колеса, с вырезанным сбоку отверстием для дров, служивший очагом. На него ставилась длинная сорокалитровая выварка из нержавеющей стали. В любую погоду: в снег и дождь, в грозу и вёдро, град и буран, приходилось нам с братом разжигать огонь под этой вываркой и, постоянно подбрасывая дрова, караулить, пока вода закипит. Даже падающие с неба камни не могли освободить нас от этой обязанности. Когда вода закипала, засыпали туда комбикорм и заваривали, помешивая длинной узловатой палкой. Потом снимали и ставили следующую выварку. А дальше надо было в большом чугунке с дыркой от пули картошки сварить для поросят. Так весь вечер возле этого костра и проводили, под дождем и снегом, среди комаров и разного гнуса.

Курицу схватили первую подвернувшуюся. Приволокли ее к костру. Положив ее на пень, я достал спрятанный за калиткой топор. Прятали мы его, чтобы никто не спер, хотя, у нашего отца и так никто бы ничего не спер. Подкравшийся Пашка смотрел с острым любопытством, возбужденно подрагивали, словно хоботок насекомого, очки. Я стоял и чего-то ждал.

– Чего ты ждешь? – не выдержал Пашка.

– Она же живая, – попытался объяснить я. – Она дышит.

– Руби скорее, мамка успеет на ужин сготовить!

– Она же живая, как ты не понимаешь?

– Руби, а то опять один горох вечером жрать! – горячечно сказал Пашка.

Отец где-то спер целый мешок гороха, и мать из экономии постоянно варила его нам. Вздохнув, я резко опустил топор на покорно вытянутую шею. С легким хрустом перьев голова отделилась и отлетела к забору. Из обрубка шеи ударила длинная струя крови. От неожиданности я отпустил тушку, и обезглавленная птица рухнула с пня. Упав на землю, она вскочила на ноги и, поливая вокруг кровью, словно из брандспойта, кинулась прочь, в сад. Я остолбенело смотрел вслед. Пришел в себя только от воплей брата.