Исаак Ландауэр - История другого города

– Можно. Закройте глаза, уберите все органы восприятия и сон, оставьте только мысль и вечность: подумать.

– Доходчиво и просто. И по чьей путевке туда дорога – кто направит то есть.

– Природа. Если сознание себя не оправдывает, отправляется на второй круг.

– Вот как, а рай тогда что.

– Без рая; рай дан нам был здесь.

– Опа, однако. И за что же туда, кого то есть.

– Природа мыслит категориями вида.

– Складно. И как донести, доказать.. ты понял.

– Скоро узнаете. Ужас абсолютен, ему достаточно одной лишь вероятности. Целесообразность не бог и не дьявол, тут не уговорить, не умолить не получится. Не смог ужиться с имеющимся, попробуй сделать из пустоты лучше: игры бывают разные. Такой юмор.

– Пожалуй, – полковник сомневался, – Но для этого нужно как минимум опровергнуть саму идею бога, надежды и прощения.

– Нисколько. Ужели тот, кто поставил конкретную женщину, давшую ему совершенно конкретную – единственную и неповторимую, жизнь ниже – кого бы то ни было, во имя чего бы то ни было, найдет – у кого угодно, кроме, быть может, матери, хоть каплю сострадания. Тут и на презрение рассчитывать не приходится, ни на что вовсе: предательство. Да и вообще – к чему говорить с кем-то недосягаемым, если допускается потолковать с дедом и прадедами: не одна же память о внешних признаках нам передается.

– Занятно. У тебя галлюцинации случались?

– Сострадание. Покажите своей домашней псине видео с ее участием: оно ей тоже покажется галлюцинацией, – текущий набор блесен устарел безвозвратно, – Пора допустить мысль, что мы не венец творения.

К чему переубеждать восприятие собеседника – напрасный труд есть всякий труд, которого можно избежать. Вокруг всем и непременно требовалось во что-то неосязаемое верить. Иллюзорный, но вездесущий ужас непознанного заставлял искать: выдуманного спасения от выдуманного страха. Да только цена оказывалась куда более конкретной – свобода. Даже и мысли. «Остахов знал, что ожидание все же лучше смерти. Особенно досрочной, в мнимом пристрастии нового мира. Занятости и пошлости". Очкарик был не один, у него было слово. Зачем кому-то ещё: читать все же интересней, чем писать. Претенциозно, но бессознательно. Он и читал не спеша: собственную жизнь и ее эмоции – отдельно и врозь, вместе и рядом. Табак ему в помощь, невинная химическая связь между "уснул – проснулся". Женщина не подведёт: слово это оплодотворение. Новое восприятие как данность.

«Остахову снился сон. Бесчисленно виденный и бесконечно забытый. Мир, где всевластие ее абсолютно, но безбрежно и счастье – единственная безальтернативная реальность. Привычная, точно всякий день: рутина. Данность, в которой он усомнился. Не бывает ли лучше, но возможно ли по-другому».

– Обезьяний сон, – грезил под утренние нашептывания кукушки, – Наконец-то, бунтарь просыпается.

– Идиот, готовый променять рай на право владения женщиной, а владение – на рай для нее: только уже рукотворный, – цинизм у очкарика в крови, ну да он еще не познал – ее.

– Едва ли она тебя в том раю полюбит, – капитан дело знал.

– Зато удивится, – огрызнулся новоявленный старлей, – Или кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы она до тех пор полюбила. А там, глядишь, и четвертую звезду нацепят.

– Чего уж не сразу в майоры?

– Сначала покажите мне женщину, а после обвиняйте в ненависти.

– Свободен.

Впрочем, не здесь. В сей чудесной стране под названием родина интеллект значения не имеет. Тут взрослые люди всерьез задают вопрос: «Считаешь, книги помогут расширить мой внутренний мир?». Тут если пьешь – ты понятный дурак, но если если читаешь – непонятный. Пусть – но не дурак: трутень. Бежать, бежать не оглядываясь, покуда есть место – куда сбежать от этого кошмара. «Однако, прежде, чем уйти, Остахову предстояло кое с чем разобраться. Повесив напротив красноречивую фотографию рекламы женского белья, назвал в честь Анны Александровны Зинаидой и приступил к допросу с пристрастием. Не столь эффектно, как привязать к стулу дышащий прототип, зато и не соврет.

– Итак, подруга, давай расставим точки над – надо всем уж сразу.

– Сразу мимо: ты либо отворачиваешься, либо остаешься доволен тем, что имеешь.

– Да имею уж больно не много: потерять не жалко.

– Да тут претензия.

– Не у меня. Юмор, образование, эрудицию, обаяние, привлекательность и даже размер непосредственного того самого променяли вы на величину пайки тщеславия. Реальное удовольствие поставили ниже выдуманного образа, разве только назвав по-симпатичнее: самооценка, самоутверждение.

– Как учили. Или напомнить про веру предков и единственного непогрешимого – в мужском исключительно лице. Скажите спасибо, что на костер еще не тащим, да камнями не швыряемся.

– Не прибедняйтесь: вы давно следователи да судьи, и камни те без дела у вас не лежат.

– Как удобно.

– Зачем. Вам же самим скучно: глаза выдают.

– Зато не больно. Свободно и весело.

– Рабство в исполнении мужчины компенсируется красотой и умением женщины. Ваше будет абсолютно. В ответ на то, что мы, наконец, отказались от силы как инструмента..

– Долго думали.

– Зачем. Играть надо в постели, а не до постели.

– Много ты в игре той понимаешь.

– А если понимаю. Вы хвастались, кто больше выжмет, но, научившись выжимать все, соревнуетесь, кто эффектней унизит. Обида, копившаяся тысячелетиями – пойдет на мотивацию нам, но вы-то уж больно умнее, чтобы жить будущим или прошлым. Вы же просто перевернули старую, как новая эра, убогую систему координат: где один владеет другой, но и сам-то при этом собственность.

– Не надоело увещевать.

– Смешно, не спорю. Да ведь мы на пороге величайшей синергии свободы, надо только научиться прощать. Ревность, моногамия, ответственность, обязательства, мужественность – вам не долго удастся оперировать выдумкой, эра религии прошла. Подрастет новое поколение, для которых ваша обновленная до сказочной внешность – давайте зрить в корень, привычная данность, и магия образов – в которую вы сами уже поверили, закончится. Останется колдовать друг друга.

– Если успеет подрасти: рука уже на кнопке слива.

– Чья.

– А не все ли равно, – Зинаида улыбнулась, и не Джоконда виделась в той улыбке.

– Поздно?

– Поздно. Будет новый вид. Легко и непринужденно – с ударением на третий слог, – Остахов ходил тут три тысячи лет.

– Дебилы, – только и сказал напоследок.

На земле, где большую часть года не выйти на улицу без спецодежды, единственный способ не спиться и не сойти с ума – ходить друг к другу в гости, смеяться за общим столом над взаимными обидами да пытаться превзойти соседа в гостеприимстве. Кичиться не изворотливостью и хитростью, но гордиться умением жить всласть. Хвастаться не воровством, но предприимчивостью. Набившие оскомину истины – не воспринятые на родной земле никем. Тяжело дышать с извечным камнем за пазухой, тысячелетиями позволяя разделять и властвовать. Зачем жить рабом, хотелось штатному пропагандисту спросить умнейших из умных, да те вряд ли снизошли бы до диалога.