Исаак Ландауэр - История другого города

Из управления его, видимо, поперли. Там и без него все знали – не исключено, что куда больше, да только к чему обильный штат, если делать ничего не требуется. Сняв с карты оставшиеся после многочисленных встреч с Натали последние деньги он несколько раз пытался уехать – не куда, но отсюда, пока не обнаружил себя ежедневно получающим искомую доступную сумму в холле бывшего работодателя: количество повторялось, а вместе с ним, казалось, и день. Вечно мешаясь на проходной, бывший сотрудник, однако, не чувствовал привычного в отечественных учреждениях холодка к изгнанным. Не только административного восторга не было тут, ведь пусть недолгий, зато мгновенный карьерный взлет девятнадцатилетнего юнца должен был расстроить взрослых трудяг на пропускном пункте, но искренняя симпатия к его надоедливым повторяющимся изысканиям сквозила в каждом жесте как сотрудников, так и проходивших мимо или заглядывавших по служебным делам.

Золотая карта успела стать хорошей подругой и помнила времена по-жирнее. «А ведь и впрямь всякий раз просыпаюсь с памятью», – допетрил до очевидного очкарик, и загнал в банкомат первую, девственную некогда транзакцию. «Еще лучше, раньше даже пить брошу», – подразумевая примат материи над духом и Натали над стаканом, ввел знакомый код. На расстоянии десятка шагов обострившимся зрением увидел родной пластик, вылезающий из ATM, встроенного, несмотря на модную аббревиатуру в нечто похожее на уходящее под землю жерло советского общественного туалета автостанции областного масштаба. Перестройка, наверное, уже началась и по бокам тротуара торговали на деревянной таре дорожной снедью и, в целом, чем придется, да только стало не до того: сгорбленная бабушка уже подставила ладонь под плавно, все еще в традициях века двадцать первого, выползающий источник наличности; отчего-то денег заметно не было. Вежливо, но решительно, вмиг очутившийся рядом законный владелец будто достал из руки бабули собственность. «Это моя карта», – прозвучало в ответ негромко – точно ему одному, а следом и несколько внушительных мыслей в голове счастливого обладателя: стоило той закричать, и выглядеть ему в глазах окружающей публики ограбившим несчастную старушку. Украдкой показав ей одной выгравированное имя – от волнения различив лишь кашу неразборчивых букв, тут же уяснил, что без документов удостоверить владельца не так уж и просто. Успел еще подумать до чего легко, учитывая обстоятельства, досталось желанное, как услышал в ответ спокойное: «Я тебя прокляну». Подчеркнуто вежливое предупреждение заставило остановиться, да тут еще изрекшая его стала обретать формы неправдоподобно крупной рыжей таксы. Пропагандист-экспериментатор, может, и не доверившийся бы человеку, в честности собаки не сомневался нисколько. Вздохнув с облегчением, стал гладить ласковую псину, благодарно привирая: «Да я и хотел спросить». И уж как на духу: «Да разве хочу испортить». Все обошлось и даже демобилизация случилась: вернулся домой, обратно. В сказку, где смерть любящая бабушка, не поленившаяся обратиться для тугодума-внука собакой.

– Героев так героев, – оборвав себя самого на полуслове, отправился выполнять для начала двенадцать. Номер первый был молод, свободен, ни кому не обязан, любим и даже деньги имел заработанные, свои. Оставалось лишь намылить веревку. Второй оказался влюбленным в животный мир ветеринаром, задумавшим освоить метод собачьего общения. «Не претендую понять или осмыслить, но пытаюсь попробовать. В их языке, положим, нет наименований – не правда ли, куда более совершенный метод коммуникации, и потому едва ли отыщется полноценная билингва. Впрочем, она и не нужна – как минимум, одна общность восприятия у нас есть: переход организма в другое состояние, называемый человеком смертью. Да навык обоняния. Довольно, для установления связи – необходимой и достаточной, чтобы развиться, если потребуется в еще какое иное чувство. Буде с той стороны желание, понеже целесообразность, конечно». Третий – Вениамин: «Великий соответственно завоеватель умов человеческих». Выставив руки ладонями наружу улыбался отечески без запятых, но пристрастно: обойденный вниманием прекрасного пола, персонаж не злой, но, что называется, вынужденный.

– Я бы возжелал возвеличить образ провозвестника..

– Да заткнись ты, – прервал четвертый, – Четвертной. По прозвищу. Претенциозный мастер слова, поэт отчаянных радостей: здесь не дано понять откуда, зато не мало и дано.

Пятый – историк. Белой истории страны без единого темного пятна. Где всякий знает год войны с Наполеоном, но едва ли кто ответит в каком веке отменили Юрьев день. Где каждый помнит и гордится, но никто не задумывается. Где за тысячу лет ни одного дурака, потому что все как один умные ли, с хитрецой, себе на уме да с понятием. Шестой – философ «ультрастоической» школы, величайшей интригой мироздания полагавший дуэль Ленского с Онегиным. «Нет, ты подумай», – обращался к кому придется, – «Один характерный Ленский, другой и вовсе тот самый. И нахрена вам, спрашивается, стреляться: живите и радуйтесь. А нынче и вовсе унывать не приходится: Саше, вон, Македонскому, захотелось побывать в Индии – ломи походом, круши по дороге персов и иже с ними, а я сел на самолет – и готово. Любим, предвосхищаем и чист». Порой они начинали говорить все разом, их гомон напоминал жужжание литературно растревоженного улья, поскольку настоящего очкарику услышать не довелось.

С зоологом хотелось познакомиться ближе. Антон, жизнерадостный парняга, долго искавший подходящую точку приложения для силы, и в результате нашедший оную в искреннем восхищении тем, чем и кем не восхищаться нельзя.

– Можно жизнь просмотреть, затем поднять взгляд на небо и удивиться – облаку и отбрасываемой тени. Ни повторяющегося мгновения, ни предсказуемости, ни скуки. Бесконечный источник наслаждения, ведь человеческий – да не любой ли, мозг устроен так, что всякий настоящий пейзаж при прочих равных дарит хоть каплю, но удовольствия. Красота понятие абстрактное – что-то там из греков, но общее для нас и для них.

– Осталось сказать «гав», – соблазнительно подначивать здорового и сильного, когда тот увлечен и раним. Когда не хочет проломить тебе башку.

– Вот только зачем, – хилая конституция язвительного собеседника сжалась почти до никто, так удивительно к месту и действию – любого из участников, показался ему ответ, – Теоретически, распознав их язык, благополучно и тут же свихнешься от обилия данных: представь сколько информации в одной соловьиной трели. Полагаешь, он рвет глотку, растрачивая энергию попусту – или, еще пуще, для услаждения твоего слуха. Сомнительно, не правда ли.