Елена Тара - «Крутится-вертится шар голубой»

Бабушка ушла хлопотать на кухню. Как назло, они вчера доели остатки ухи и макароны, а сегодня она еще не успела ничего приготовить. Люба сбегала на ледник, распотрошила все запасы и сейчас суетилась у плиты. Голова гудела, мысли прыгали, ноги дрожали, все валилось из рук. Хотя она и ждала этой встречи много дней, все равно оказалась к ней не готова. Все случилось так неожиданно: еще утром Любовь Григорьевна отстояла ежедневную очередь в магазине, вернулась с полными сетками домой, где ее ждал внук. А потом вся жизнь разом развернулась; то, что было важно еще час назад, сейчас не имело никакого значения. Сонечка с Герасимом вернулись! И сразу появилось множество забот. Надо приготовить обед – повкуснее и посытнее, чтобы их накормить. А какие они немытые! Бабушка уже успела договориться с Ангелиной из второй комнаты, чтобы та уступила ей свою очередь на ванную. На семь комнат в квартире была одна ванная, в которой стоял огромный черный титан, топившийся дровами. У каждой семьи был свой день, когда ванная была в ее распоряжении. В этот день хозяйка приносила из сарая дрова и с полудня начинала топить титан. Когда вода нагревалась, вся семья по очереди мылась в ванной, после чего оставшейся горячей водой хозяйка стирала накопившееся за неделю белье. Затем белье развешивали во дворе на натянутых под деревьями веревках.

Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, бабушка притащила охапку дров и растопила титан – негоже Сонечке с Герасимом после дальней дороги до вечера сидеть немытыми. И одежду надо срочно стирать – пропахла насквозь бараком. А еще из сундука надо достать легкое платье и брюки, заботливо сложенные и убранные заплаканной Любой три года назад; май на дворе, а они – в зимнем.

Соседки с любопытством, как бы невзначай, заходили на кухню, гремели посудой и вопросительно пялились в Любин затылок. Новость о возвращении Сони и Герасима моментально разлетелась по всему дому. Но Любовь Григорьевна упорно молчала, не зная, что говорить и как отнесутся соседи к этому известию. Сама она находилась в смятенных чувствах, когда первая радость смешивалась с беспокойством о завтрашнем дне, омраченном неопределенностью дальнейшей судьбы дочери и зятя.

Оставив довариваться на плите суп, бабушка подхватила алюминиевую кастрюльку с разогретым молоком и мелкими шажками, чтобы не расплескать драгоценное содержимое, засеменила в комнату. Молоко она выпросила у соседки, имевшей в пригороде родственницу с коровой, пообещав пускать соседку летом «на лед» в любое время. Поставив кастрюлю на стол, Люба быстро нарезала хлеб непривычно толстыми ломтями и выложила его на белую тарелку, которую выставляла лишь в Субботу; молоко разлила по двум чашкам, немного замешкалась, достала третью чашку – для Йоси, и тоже наполнила ее молоком.

– Сонечка, Герасим, вы посмотрите, шо я для вас имею, – нарочито оживленно говорила она. – Идите за стол, такое молоко вы нигде еще не кушали! А ты шо смотришь, – обратилась она к Йосе. – Сколько раз я могу говорить!

Герасим обхватил жену за плечи и помог ей переместиться к столу. Пододвинув стул, он бережно усадил ее и сел сам. Йося примостился на дальнем конце стола.

– Нет, так не годится, – нахмурился отец. – Мы – одна семья и должны держаться вместе!

Неожиданно сильными для исхудавшего человека руками он легко поднял стул вместе с сыном и переставил его ближе к себе. Затем, что-то прикинув, он вновь поднял Йосю со стулом в воздух и опустил между собой и мамой.

– Так будет правильно, сынок, – сказал отец и придвинул к нему чашку.

Йося взял с тарелки ломоть хлеба и начал жадно откусывать, торопливо запивая молоком. При этом он не забывал наблюдать за родителями. Мама с явным удовольствием сделала первый глоток, наслаждаясь давно забытым вкусом. Ее шея была такой тонкой, а кожа почти прозрачной, и Йосе чудилось, что он видит, как молоко течет внутри по ее горлу. Папа отхлебнул из чашки и отставил ее в сторону. Йося быстро все выпил – молоко в доме водилось не часто, а если и было, бабушка наливала только по полчашки и никогда целую. Мама медленно делала глоток за глотком, останавливаясь, чтобы отдышаться, и изредка прикрывала глаза.

– Ты почему не пьешь? – чуть шевеля губами, обратилась она к Герасиму.

– Не могу, живот не принимает, отвык, – соврал тот. И тут же разлил по чашкам свое молоко, поровну – жене и сыну. – Пейте, вам нужнее, – улыбнулся он. – Парню еще расти, а тебе, Сонь, поправляться надо.

И вдруг Йосе стало стыдно. Он же знал, что мама болеет и даже собирался плыть за ней на своем корабле, чтобы привезти домой и заботиться о ней. И вот она здесь, а он выпил свое молоко и даже не подумал поделиться. И тогда Йося взял из тарелки самый большой кусок хлеба и положил его на стол перед мамой. Лицо Сони озарила благодарная улыбка. Она обняла сына и прижала к себе. Руки у нее были слабые и безжизненные, но Йосе вдруг сделалось уютно и хорошо. Он наконец понял, что сидит рядом с мамой, что это его мама, которая любит его просто потому, что он Йося, он ее сын.

Вечером с работы вернулся дед. Соседки во дворе не решались заговорить с Соломоном Моисеевичем, но по их многозначительным лицам он догадался, что женщины знают нечто, чего ему еще предстоит узнать. Сердце деда екнуло, но он не подал и виду, что его волнуют косые взгляды соседок, шаг не ускорил и степенно взошел на крыльцо. Предчувствия не обманули – еще в коридоре он почувствовал несвойственные их квартире тяжелые запахи, заметил быстро захлопывающиеся двери соседних комнат и повисшее в воздухе напряжение. Тщательно вытерев ноги о половик у входа, Соломон Моисеевич вдохнул глубже и вошел в комнату.

Герасим, раскрасневшийся после ванны, в чистой не глаженной рубахе, тяжело поднялся с дивана и первый подошел к деду. Мужчины молча обменялись крепкими рукопожатиями, словно расстались лишь вчера. Затем дед приобнял зятя и тепло похлопал его по спине:

– Ну, здравствуй, дорогой, как добрались?

Герасим неопределённо пожал плечами и слега отступил в сторону. Соломон увидел лежащую на диване дочь и с трудом сдержал нахлынувшие на глаза слезы – так она изменилась. Вместо цветущей, некогда розовощекой, полной жизни и энергии девушки на него смотрела иссохшая измученная женщина, слабо напоминающая его красавицу дочь. Через силу заставив себя улыбнуться, он подошел к Соне и, пресекая ее слабую попытку сесть, опустился у дивана на колени, склонился к дочери и уткнулся лицом ей в щеку.

Было уже поздно. Все соседи спали, но из-под двери, ведущей в комнату Фарберов, выбивалась тусклая полоска света. Соня в полузабытье лежала на диване, маленький Йося сладко спал на своем сундучке. Соломон, Любовь и Герасим, склонившись друг к другу, сидели за столом, над которым низко нависал желтый атласный абажур с длинными коричневыми кистями. Вполголоса, чтобы не мешать спящим, они держали семейный совет.