Виктор Усачёв - Последний день Владимира Васильевича

– Опять ты за своё! Ты, Петровна, эта… брось тут мне агитацию! У меня вон какая пенсия, да лекарства бесплатные…

– …которых не достанешь! – докончила за него супруга. – А дом… дом-развалюха?! Ну что, что мы будем делать, когда ты…

Она осеклась, нахмурилась и вышла в другую комнату, махнув рукой, от греха подальше.

Но то – вчера, но сегодня… сегодня надо терпеть. Она вздохнула и снова принялась хлопотать.

А за окном набирал силу начаток дня, и постепенно развиднелись недальние пространства, задёрнутые утренней мглой и мочливым характером погоды, скрывающим до поры все прелести майской свежести природы. Весна совсем не спешила входить в свои права, она словно дразнила людей и всякую иную живность, любящую тепло и свет, заставляя их ждать и нервничать. И развидневшиеся пространства, такие же тусклые и унылые, не могли дать ни радости существования, ни правильности мыслей. От природы не веяло добротой, способной сподвигнуть человека на деяния, а доброту привносило солнце посредством сияния и горячей энергии. Но солнце ещё не пришло, и потому влага в воздухе копилась, заставляя его разбухать и стеснять дыхание разным живым существам.

Поэтому и спрятался в доме Владимир Васильевич, надеясь избежать такого стеснения в груди. Но дом совсем уже не мог, в силу своего возраста, защитить своих обитателей от наружного влажного дыхания, пропуская уличную морось сквозь многочисленные микрощели в стенах и сквозь дырявую крышу. И никакая душегрейка не спасала от внутреннего дрожания тела.

«Ей там хорошо, – подумал старик о жене, – ей там тепло. Может, пойти, погреться?»

Но кухня – участок работы, и находиться там праздно любопытным нехорошо, а того более – стыдно.

Он прислушался: что-то громко и мерно стучало, отдаваясь в висках. Потерев виски, он снова прислушался – стучит. Но что? Заскользив глазами по комнатушке, – вещей-то всего ничего! – он остановил взор на будильнике. Будильник был старый, как всё здесь, служивший верой и правдой своему хозяину лет тридцать. Мерный стук доносился оттуда, напоминая хозяину о времени. Владимир Васильевич всю жизнь работал, чтобы не думать о времени, среди адского пламени литейного цеха, а когда приходил домой – тоже работал, стараясь улучшить быт и пропитание семьи. Потому время и не было властно над ним, но сейчас, от ничегонеделания, оно напомнило о себе, напомнило приливом крови к голове, стараясь прорваться к мозгу. И он знал: если прорвётся, то жизнь и окончится. Надо было срочно заняться какой-нибудь работой – но! Дома любая работа приветствовалась только по указанию его жены, Людмилы Петровны. Она здесь – полная хозяйка, а все внешние работы – его. Значит, надо идти снова на улицу, несмотря на стеснение в груди.

Вздохнув, старик поднялся и, с сожалением пройдя кухню, хотел было выйти во двор, но был задержан супругой, предложившей чаю. С наслаждением потягивая терпкий напиток, Владимир Васильевич грелся, потаённо радуясь возможности продлить своё нахождение в тепле и благодарно поглядывая на свою хлопочущую супругу. Он знал, что женщин можно любить не только вблизи, но и издали, когда физические чувства уже притупились в силу возраста. Хотя поначалу он начал любить свою Петровну издали, когда узнал, вернувшись с долгой войны, что она отбыла по направлению в дальнюю область на работу по окончании техникума. Но любить в письмах, скрывающих расстояния, было скучно и неудобно, потому он взял, да и приехал. За ней. И увёз, несмотря на протесты педагогического начальства школы, где она вела уроки истории, то есть была «историчкой». И любил её всю жизнь, а она его – не обижала. Но, как видно, с годами обиды сильно накопились и вырвались наружу, не оставив места иным сильным чувствам: радости, близости, любви. И она постоянно его тыкала: то каким-нибудь гвоздём, вылезшим от усталости из стула и цепляющим седалища, то скрипучими досками пола, стонущими тоже от усталости, то периодически замерзающими зимой трубами и многим другим. Вообще у Владимира Васильевича было два дела, которыми он гордился: скважина, продолбленная за домом и дающая воду, и газ, проведённый правдами и неправдами в дом. И эти два дела способствовали наличию даже водяного отопления! Но всё это было собрано из материалов, которые он подобрал на свалке за городом, и отработанные детали, словно обидевшись, что их, списанных, снова заставляют работать, отказывались служить человеку: то трубы дырявились от ржавчины, то мотор, качающий воду из скважины, начинал «чихать», то вентиль протекал и прочее, и прочее. И всё чаще, и чаще с годами, и всё безнадёжней. И всё это – дом, огород – цепко и властно держало хозяев, не давая ни минуты послабления. Да и то сказать: хроническое безденежье… труд, которым занимались всю жизнь супруги, конечно, оплачивался, но не слишком большой денежкой – а нечего и говорить про пенсию!

«Если страстно думать над всем этим, не доставляющим никакой радости, то забывается всё другое… хорошее», – подумал Владимир Васильевич, силясь вспомнить это самое хорошее в своей жизни. Но он уже не управлял своими мыслями, которые упорно возвращали его к одним и тем же проблемам. И чтобы не доставлять ещё одной обиды жене своим беспомощным бездельем, он, закончив чаепитие, снова вышел во двор, где его уже поджидал мокрый Тимка.

В природе по-прежнему наблюдалась какая-то безнадёга: мочливость низко висящих облаков было то слабей, то сильней, как будто кто-то невидимый там, вверху, тужился из последних сил, испражняя свои надобности на ненавистную землю. Но вдруг эта морось прекратилась, как бы давая старику возможность заняться не только мыслительными делами, но и практической работой. И он, оценив такую возможность, взял в сарае дырявое ведро и пошёл на огород собирать разнохарактерный мусор, вылезший из земли. Но чем больше он собирал разные камни да мослы давно умерших животных, тем сильнее одолевала его тоска от сознания бесполезности такой работы. Даже Тимка, вознамерившийся было помочь хозяину посредством обнюхивания камней и костей, быстро бросил это занятие, с недоумением наблюдая за хозяином, – ведь они же мёртвые! Даже его любимые кости не пахли остатками плоти и ничем не отличались от мёртворождённых камней – так чего же их собирать?! Потому, понаблюдав некоторое время за хозяином, он, недоумённо потряхивая головой, поплёлся в свою конуру, чтобы там подождать его возвращения.

А Владимир Васильевич продолжал мешкотно, как автомат, работать на очистке огорода. Но тело – не автомат, и оно заявило о своём недовольстве таким прострелом в пояснице, что он, охнув, едва успел сесть на металлический баллон возле ограды, выронив ведро с камнями. Закусив губы от дикой боли, чтобы не закричать, он положил руку на налитую тяжестью поясницу, да так и застыл в неудобной позе, стараясь переждать боль. Сколько он так сидел – неизвестно, но боль в спине стала постепенно стихать, оставив лишь внутреннюю тяжесть. Почувствовав в себе холод, старик осторожно встал, чтобы – не дай бог! – не встревожить затаившуюся боль и попытался распрямить затёкшую спину. И тут только услышал, как надрывается Тимка. Оглянувшись на лай, он увидел за редким забором человека, отчаянно махавшего руками с улицы, пытаясь, как видно, привлечь к себе внимание.